Литвек - электронная библиотека >> Светлана Васильевна Кекова >> Поэзия >> Тоннельный эффект

Светлана Кекова ТОННЕЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ

* * *

Страшны в вагонах люди спящие,
их сны — как игры ролевые,
их сны — взрывные и шипящие,
сонорные и щелевые.
Их сны — мучительно-подробные,
как жизнь согласных в райских кущах,
где и язычные, и нёбные
слились в потоке слёз текущих.
И вот опять на поле бранное
выходит лютый змий ли, волк ли…
Что — фрикативные, гортанные,
вы притаились и умолкли?
Чтоб муки не терпеть напрасные
и грех не предавать огласке,
звучат сегодня только гласные,
дрожат голосовые связки.

* * *

Вылетают из клеток чижи, канарейки, жар-птицы,
по излучинам веток бегут огневые лисицы,
время тоже летит, как царевна на сказочном волке,
с новогодней сосны облетают сухие иголки.
А по склону холма мчится огненный ангел на лыжах,
и отчаянно лают собаки в подпалинах рыжих.
Мы, последыши века, ни петь, ни молчать не умеем,
постепенно немеем, обнимаемся с огненным змеем,
изгибаемся в пламени, стоя на шатком пороге,
и уходим навеки, целуя чужие ожоги.

* * *

Всё то, что в жизни мы считаем раем,
от нас уходит прочь. И мы не знаем,
что происходит в царстве вещества —
какие вихри там, круговороты,
зачем, как рыба, плещется листва
и в бой идут кротов слепые роты?
Всё то, что в жизни обещает ад, —
томленье, муки совести нечистой,
течёт сквозь время, как ручей речистый,
под звуки песнопений и баллад.
А на границе знания и веры
растёт трава, рождаются химеры
из детских слёз и океанских брызг,
снуют стрижи, как в море флибустьеры,
и издают какой-то странный визг —
как будто хочет мёртвого окликнуть
сей мир живой, и тихо зарыдать
о том, что вновь благоухать и никнуть
начнёт трава, как Божья благодать.

* * *

Никому не клялся, не лгал, не давал зарока,
по земле ходил, как печальный монах-расстрига…
В виде речки мелкой текла по земле дорога,
и шальные птицы без нот исполняли Грига.
Взяв ковригу хлеба и соли в льняном мешочке,
сколько черствых крох ты оставил в вагонах спальных?
А теперь на праздник ты сыну везёшь и дочке
в золотом ларце скорлупу от яиц пасхальных.
Голубь клюв зарыл в оперенье своей голубки
и воркует, стонет на птичьей своей латыни,
им бы тоже, бедным, склевать по одной скорлупке,
да лихая жизнь приучила беречь святыни.
И земля куда-то под вальс уплывает венский,
голубям шальным не видать твоего подарка —
пусть клюют по крупке слежавшийся снег крещенский
из чужой руки у собора святого Марка.

* * *

Ночь. Вода остыла в грелке.
Мышь скребётся в уголке.
Спит скелет леща в тарелке,
лук в капроновом чулке.
А часы большие с боем,
спички, дольку чеснока
засыпает тонким слоем
смерти тонкая мука.
Дом, плывущий в неизвестность,
перегружен, как ковчег,
в нём терять свою телесность
не желает человек.
Не желает подчиняться
ходу мерному светил,
тяжело ему меняться
и терять остатки сил.
За утратой ждёт утрата,
в стены дома бьёт волна…
Где вершина Арарата?
Существует ли она?

* * *

Я б хотела с рыбой породниться
и хотя б на миг уйти туда,
где струится в ледяной гробнице
мёртвая осенняя вода.
Это путь сквозь зону увяданья,
сквозь её последний ураган…
В жизни, словно в зале ожиданья,
копятся грехи, звучит орган.
Зыблются рябины в снежных шалях.
Вижу — приближается Она —
та, кому на ледяных скрижалях
числа выбивать и имена.

* * *

Очертания душ я ищу в облаках,
чтобы шелест земной затаился, притих.
Заседает в ветвях воробьиный конклав.
Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.
Каждый день в половине восьмого утра
воробьиное дерево — грецкий орех —
начинает звучать, выдавать на гора
воркование, свист, щебетание, смех.
Каждый звук уникален, как форма бровей
Суламифи, как губ её алых изгиб.
Но на ветке сидит еретик-воробей
и с сочувствием смотрит на пастбище рыб —
голубой водоём, где гуляют вдвоём
краснопёрка и линь среди рыбьих отар,
где они затаились в молчанье своём
на военном параде супружеских пар.

* * *

Ирине Евсе

Богомол на воле расставил усы-антенны.
Как сигналы «sos», дождевые он ловит капли.
И рифмуют смело цветущие хризантемы
лепестки свои с опереньем японской цапли.
Наступила осень — и стало темно и голо.
Перестал сизарь ворковать со своей голубкой.
Лёгкий пух небесный, летящий от уст Эола,
отменяя пафос, прикинулся снежной крупкой.
В телефонной трубке я голос знакомый слышу:
тёплый ветер с моря с кавказским звучит акцентом:
«Я сегодня буду орехи бросать на крышу,
покупать инжир и лежать на камнях под тентом».
Три банана купишь, в свободный зайдёшь автобус,
чтобы плач о жизни тебя с головой не выдал…
Под рукою Бога вращается старый глобус —
то ли шар земной, то ль фетиш непонятный, идол.
Есть такое племя, у коего нет тотема, —