искусство идёт к психологии, от психологии — к физиологии и, наконец, от физиологии — к патологии» [2, 351]. Следует подчеркнуть, что в вышеприведённых высказываниях и епископ Варнава, и архимандрит Рафаил говорят о светском секулярном искусстве, являющемся результатом определённого типа творчества, в котором часто фантазия является ложью, а воображение — энергией страсти. Но для современного человека представление о творчестве и искусстве как раз и связано с секулярным его вариантом. Перед нами встаёт вопрос: а какие черты присущи творчеству и искусству в христианоцентричный период его развития? В классических трудах о. Павла Флоренского, Е. Трубецкого, Н. Тарабукина, Л. Успенского, Б. Раушенбаха, В. Лепахина и др. сформулированы и проанализированы особенности церковной живописи (иконописи) в отличие от живописи светской. Такие понятия, как «обратная перспектива», символика цвета, «личное» и «доличное письмо», иерархичность в композиционном построении и т. д. являются не просто искусствоведческими терминами; они представляют собой богословское обоснование иконописи (в широком смысле слова), которое своим фундаментом имеет христианскую онтологию, антропологию и сотериологию. Суть и назначение иконы совершенно иные, нежели светской картины. Современный исследователь иконы В. Лепахин в книге «Икона и иконичность» [6] выделяет следующие функции иконы: догматическую, вероучительную, свидетельскую, проповедническую, храмовую, богослужебную, антропологическую, богословскую, историческую, воинскую, напоминательную, посредническую, родовую, хозяйственную, прикладную, эмоциональную, молитвенную, чудотворную, эстетическую и литературную. Как мы видим, эстетическая функция, которая в светской живописи стоит на первом месте, для иконы отнюдь не является первенствующей.

Исследователи средневековой словесности также отмечают специфику средневековой литературы в отличие от литературы нового времени. Так, в книге Л. Левшун «История восточнославянского книжного слова XI–XVII веков» [5] называются следующие отличительные признаки средневековой восточнославянской книжности: литургичность, благодатность или харизматичность, молитвенность, исповедность, теогностичность, спасительность, поучительность, соборность. Мы видим, что особенности словесного творчества практически совпадают с особенностями творчества живописного в контексте церковного искусства. Но уже в литературе Древней Руси, как показывает Л. Левшун, существует два принципиально различных способа создания художественных образов: «художество» и «хытрость». Понятие «художества» в своём значении пересекается с понятием «чуда», поскольку оно представляет собой чудесный дар, исходящий от Бога для человека и через его личность. «Хытрость» — произведение человеческое, самотворное, плод неблагочестивой и пагубной человеческой мудрости. «Художество» несло Истину, поскольку оно основывалось на мысли Бога и было вдохновлено Духом. Произведения истинного творчества («художества») и сама способность к нему мыслились как богоданные и боговдохновенные. То, что мы сейчас считаем художественной литературой, с точки зрения древнерусского книжника, к художеству никакого отношения не имеет — это, безусловно, «хытрость». Это вовсе не означает, что мирское творчество не обладает ценностью. Вот что пишет о творчестве и культуре архимандрит Киприан Керн в своей книге «Антропология св. Григория Паламы»: «Самый корень культуры, как и культа, имеет в себе нечто религиозное, освящённое особым почитанием. Это не значит, что благословенно только творчество в формах благочестия, так сказать, храмовое творчество: иконописание, зодчество и клиросное пение. Может быть и мирская культура, на которой почиет благословение, но она должна доступной для этого благословения, способной к освящению» [1, 379].

Таким образом, и «хытрость» не отвергается архимандритом Киприаном, потому что посредством этого способа создания художественного образа может совершаться творческий акт, который тоже способен нести позитивную энергию восхождения к свету, который совершается в сфере религиозных ценностей. Но, к сожалению, возможен и другой вариант — когда художественное произведение ведёт читателя (или зрителя, слушателя) в область тьмы. Проблема света и тьмы в искусстве подробно рассматривается в статье игумена Антония (Логинова), которая так и называется «Свет и тьма в искусстве». «Существует ряд людей и их творений, — пишет игумен Антоний, — поддающихся вполне ординарному нравственному и рассудочному разделению на „сынов света“ и „сынов тьмы“» [4, 239]. Речь идёт, конечно, не о предмете изображения или описания инфернальных проявлений, они могут быть представлены и на иконах («Страшный суд», «Сошествие во ад» и т. д.). Игумен Антоний пишет о том, что важен не предмет изображения сам по себе, а то воздействие, которое оказывает на человека произведение искусства. Обращаясь к самым трагическим моментам в церковных песнопениях, игумен Антоний замечает: «…ни одно церковное песнопение, включая тексты плача Страстной седмицы, не поставит точку, доколе не проведёт молящегося через образ воскресения и победы над смертью» [4, 239]. В светском художественном творчестве мы также можем найти своеобразное «литургическое начало», преодоление мрака и смерти (таково творчество Ф. М. Достоевского). Совершенно иной колорит в творчестве Л. Андреева, где жизнь человека только мучительна и только беспросветна. Тяга к изображению беспросветности — проявление извращённого творческого эроса. «Стать глашатаем безысходности невозможно без любви к ней, — пишет игумен Антоний, — любви особого рода — полного предания себя очарованию „великой блудницы“. Без неё же невозможно и сотворить себе кумира, ибо кумир — это не изделие из камня, дерева или полимера, а также слов, красок или звуков, но твердыня, высеченная из материала нашего сердца. Статуя — лишь произведение кумира, сам же кумир — чадо, рождённое от прелюбодеяния нашего духа, покинувшего лоно любви Отчей, с блудной матерью нашей духовной смерти» [4, 240].

Проблема «сотворения кумиров», о которой говорит игумен Антоний, разработана им в нескольких смысловых планах. Автор статьи «Свет и тьма в искусстве» подробно рассматривает действие идола «свободы творчества», которая утверждает необходимость выражать себя, не стесняясь никакими рамками, вплоть до рамок приличия. По сути дела, этот кумир — идол гордыни, «…который возвышается властителем и покровителем всех кумиров на ниве искусства» [4, 242]. Второй кумир воплощается в бунтарстве и новаторстве, третий «властелин тьмы» —