- 1
- 2
что стоял при кресте.
Пусть ночуют солдаты
в неизвестных местах,
не стираются даты
на незримых крестах.
Кто не значился в списках.
тот живёт без затей
в поминальных записках
наших бедных детей.
6.
Не наяву и не во сне,
не в жизни, не в кино
тащил отшельник на спине
пшеничное зерно.
Летел орёл — и был таков,
лев рыскал — и пропал.
И семь железных башмаков
отшельник истоптал.
Но он внезапно занемог
в пустыне у скалы:
его, наверно, сбили с ног
воздушные валы.
Дополз отшельник до реки,
как камень, лёг на дно…
И вот сквозь кисть его руки
растёт — рассудку вопреки —
пшеничное зерно.
* * *
Я б хотела сюжет сочинить о любви —
и с небесных высот начинается спуск,
и опять на шершавой ладони земли
появляется странное слово «моллюск».
Известковая башенка, свиток морей,
испещрённый рисунками знаков и нот —
словно царственный барс среди прочих зверей
или чистый алмаз среди горных пород.
Всё, что было, прошло, как проклятье и грех,
всё свершилось — и словом оправдана плоть, —
будь ты ангел, моллюск или грецкий орех,
горсть воды ключевой или снега щепоть.
Будь ты солнечный луч иль случайный ожог,
иль с заоблачных круч непонятный прыжок,
или ветер в эфире, полёт и разбег,
или слово о мире — живой человек…
* * *
В страну отражений, в отчизну ничью
бумажный кораблик плывёт по ручью.
Прозрачный поток берегами зажат,
над острой осокой стрекозы дрожат.
А в небе, где солнца пылает костёр.
бумажный журавлик крыла распростёр.
Так жизнь человека, простая на вид,
заплачет, увянет, утонет, сгорит,
но в землю забвенья, на самое дно.
бесшумно горчичное ляжет зерно…
* * *
Используя энергию страстей
и притяженье трещин и провалов,
я попадаю в царство минералов
и временем обглоданных костей.
В лесу прекрасно-искажённых лиц,
средь каменно-растительных радений
безумствуют во впадинах глазниц
дрожащие стрекозы сновидений.
Беззвучного страдания эмир,
жестокий царь окаменевшей крови,
ты ль звал меня на этот странный пир
молчанья, воплотившегося в слове?
Тебя ль обвил любви прохладный лён,
лён белоснежный, лён голубоглазый —
и ты свернул пространство, опалён
всего одной непоправимой фразой?
* * *
Три памяти, три крови, три любви:
Одна тоскует в сердце юной девой,
Другая смотрит грозной королевой
И заставляет прихоти свои
Нас исполнять. И мы, её рабы,
В слезах целуем узкий след судьбы.
Но третья приближается любовь,
Она грозит тоской и самосудом,
Пока ещё струит вторая кровь
Ток благодати по больным сосудам.
Блестит луна в седой её косе,
Загадочна, как смерть, её природа,
И месяцы — стальные оси года —
Вращаются, как спицы в колесе.
* * *
Раздвигая телом пространство тесное,
по земле идёт существо словесное,
а за ним — с рычанием, хрипом, топотом —
существа с другим, бессловесным опытом.
Зверь остался зверем и птица — птицею,
муравьи — блестящею вереницею,
мотыльки над полем — толпою праздною,
в темноте плетущею речь бессвязную.
Человек протянет мне руку белую
и другую — летнюю, загорелую,
он взмахнёт, как лунь, рукавами пыльными —
полетят слова пузырями мыльными,
пузырями мыльными, разноцветными,
полетят над тварями безответными…