Купите? Посмотрите — с картинками! Сколько дадите… Газет у меня нету… Но и здесь бумага хорошая. Как раз для ваших самокруток! Куда же вы, дяденька?

Коммерсант из меня не вышел.

Из бабки тоже.

А золотишка мы не имеем.

Мы шли через базар. А дождь хлестал безжалостно и равнодушно. Суетились люди с лихорадочными голодными лицами. Продавали, меняли, воровали, дрались, плакали. А дождь перечеркивал всех, сминал, смывал. Будто говорил, зачем вы, куда вы, кому вы нужны?

Бешено вертелась рулетка. Какой-то толстый инвалид, сидел на скамеечке и орал:

— Подходи за счастьем!

Возле рулетки стоял длинный парень в шинели и держал зонт над инвалидом.

— Подходи за счастьем!

Рулетка кружилась, бегало перо по квадратам с цифрами, а те, кто подошел за счастьем, замирали — сейчас! Но счастье не выпадало. И они отходили, ссутулившись, кашляя и сморкаясь в мокрую землю. И ругались:

— Сволочь! Жулик! В окопах ты был?! У, гад!

С каждого выигрыша инвалид откладывал по рублю. И, когда набиралась нужная сумма, крякал. Парень отдавал инвалиду зонт, хватал деньги и, приговаривая: «Минуточку, Аким Степанович, ейн момент!» — мчался к известной торговке, покупал четвертку и бегом возвращался обратно.

— Прошу пана! Аким Степанович, вкусите!

Инвалид вставлял горлышко бутылки в рот, не глотая, выпивал водку, кричал:

— Ого! Хм! — И снова орал: — Подходи за счастьем!

В стороне от толпы сидел слепой. Он играл на трофейном аккордеоне. Пел:

Никогда уж не постучит…

— Па — а-дайте калеке, братья, сестры, товарищи! Света белого он не видит. Трудиться не может… Спасибо, братик! Спасибо, сестричка!.. Спасибо, товарищ!..

Все в одной и той же земле…

Бабка сказала:

— И подать-то нечего…

Вечерело. Мы поплелись домой. На мне была серо — зеленая куртка, перешитая из немецкого мундира. И громадные дырявые сапоги с галошами. На бабке — телогрейка. Спины наши дымились. От сырой одежды валил пар, и мы с бабкой были похожи на небольшие вулканы.

Хлеб

Дома было холодно, сыро, неуютно. В помятое корыто капала вода. Я сидел на кровати не раздеваясь и смотрел, как бабка возится с коптилкой. Наконец фитилек загорелся, тени запрыгали по комнате.

— Где это Надежда пропадает? — сказала бабка, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Опять небось работу не найдет! Дюже мы все деликатные стали. То нам не подходит, это не подходит! То подавай, это подавай!

— Чего ты ворчишь?

— А как не ворчать? Сил моих нету… Как такое терпеть?! С голоду подохнем. Кабы я помоложе была, за любую работу схватилась бы! А Надежда, она, видишь, миндальничает. Конечно, привыкла за мужем ничего не делать…

Бабке не удалось поораторствовать. Пришла мать.

— Вот и хлеб, — сказала она и положила на стол буханку.

Мне показалось, что в комнате стало теплее. Что в комнату вошло солнце. Что вернулось лето. Даже ветер утих. Даже дождь перестал. Так мне показалось. Мать несла буханку на груди, и хлеб был теплый. Хлеб был живой. Хлеб пах хлебом!

Я схватил маленький кусочек. Он был и упруг и податлив. Он дышал ровно и спокойно, как спящий ребенок.

Я нюхал его. Я ласкал его. Я жил им.

Хлеб таял во рту.

Мы ели хлеб, и бабка плакала и вздыхала:

— Хлебушко!

О хлеб! Ты не знаешь, какой ты, хлеб! Ты не знаешь, как нужен мне, матери, бабке, людям. Будь всегда с нами, хлеб. Никогда не покидай нас, хлеб! Никогда, слышишь, никогда!

Сейчас мы забыли вкус хлеба. Вкус того хлеба. Хлеба тех лет. Мы многое забываем. Мы отбрасываем куски хлеба. Хлеба, который спас нас тогда. Хлеба, который был равен жизни.

Хлеб, прости нас! Слышишь, хлеб?!

Ты по — прежнему нужен людям.

Будь всегда с нами.

Никогда не покидай нас, хлеб!

Половину буханки бабка завернула в чистое полотенце и положила на стол.

У меня слипались глаза. Мне было тепло, словно во мне горело маленькое солнце.

Засыпая, я смотрел на стол. Коптилка, тусклый нож, хлеб в полотенце — натюрморт «Осень 44–го года».

Отчаяние

Теплые волны понесли меня. Океан тепла убаюкивал. Я спал.

И вдруг я проснулся от шороха.

Было темно. Тихо. Дождь перестал.

Опять зашуршало, затрещало. Что-то мягкое шлепнулось на пол.

— Мама! — крикнул я.

Она вскочила. Чиркнула спичкой.

Хлеба не было!

На полу валялось полотенце. Тени громадных крыс лениво убегали в угол.

— Хлеб… Крысы… Хлеб… — бессмысленно бормотал я.

Мать подняла полотенце. Ни крошки.

— У, проклятые! — растерянно сказала бабка. — Здоровенные, как лошади. Им такой кусочек — на один зубочек! И как они на стол залезли?!

Бабка зажгла коптилку. Опять в комнату вошли неуютность и бездомность. Солнце во мне погасло.

Мать стояла неподвижно. Полотенце беспомощно висело в ее руках, как белое знамя капитуляции.

Вдруг мать рухнула на кровать и забилась в истерике. Она выкрикивала одно и то же:

— О господи, господи!

И от этого становилось еще страшнее.

Я сжался в комочек и с ужасом смотрел на нее.

— Надь, а Надь, — бормотала бабка, — ну, чегой-то ты? Ну, чегой-то ты убиваешься? Ну, не надо, Надь. Не переживай!

— Знала б ты, чего стоил мне этот хлеб! Знала б ты цену этому проклятому хлебу! — кричала мать.

— Ну, не надо, Надь, — говорила бабка. — Мальчонку напугаешь. Не надо, доченька.

Я долго не мог заснуть. Я лежал и думал о матери, о бабке, об отце. Я думал обо всем. И ни о чем. Мысли разбегались, расплывались, таяли.

Слушайте, дожди, осени, войны, зимы, холода, голод, я сдаюсь. У меня нет больше сил. Вы победили. Идите возьмите меня. Мне все равно. Я не могу больше бороться с вами. Вы самые сильные. Вы сильнее солнца, лета, хлеба. Вы сильнее всего на свете. Сильнее любви, жизни, надежды.

Слушайте, дожди, осени, войны, зимы, холода, голод, я сдаюсь!

Война и дети

Утром, как всегда, мать отправилась искать работу, а мы с бабкой поплелись за топливом.

Дождя не