всматривалась во тьму, но, похоже, разглядеть что-либо ей не удавалось. Честно говоря, я никогда особенно не понимал, кот у Лидочки или кошка. Раньше мне думалось, что кошка. Но теперь я ясно видел по повадкам, что это был кот: движения его были полны достоинства и силы. Он уверенно шагал по ветке, не страшась высоты. Единственный глаз его горел недобрым зеленым огоньком, и чтобы все вокруг держать в поле зрения, ему приходилось сильнее крутить головой, чем это обычно делают коты. Лидочка крикнула ему вслед что-то вроде «ну приди только!» и хлопнула форточкой, зло зазвеневшей стеклом. Кот оглянулся и вдруг хрипловатым человеческим голосом сказал:

— Теперь раньше утра домой не попасть!

Говорил он вполне членораздельно, нагловато ухмыляясь, в полной уверенности, что я должен разобрать его речь.

— Ну, чего уставился, наливай давай! — сказал он и ловко большим острым когтем подцепил из консервной банки кусок лосося.

— Куда наливать?

— Да вот сюда и наливай!

Кот пошарил в недрах вороньего гнезда лапой и вытащил большой хрустальный кубок, искрившийся прозрачным желтым светом! Мне вспомнилось, что такой же кубок стоял когда-то у Лидочки в шкафу, но таинственным образом пропал. Лидочка довольно долго дулась на меня, думала, что я его, наверное, разбил. Я налил янтарной жидкости в кубок, с сожалением заметив, как на треть уменьшилось содержимое бутылки.

— Тебе не вороной надо стать, а котом! — сказал он с важным видом.

Я промолчал. И тогда Лидочкин одноглазый рыжий кот стал рассказывать о прелестях кошачьей жизни, приводя вполне убедительные аргументы в пользу того, что кошачья жизнь может сложиться не в пример лучше вороньей. Оказалось, что, будучи котом, я смогу уходить и приходить к Лидочке, когда мне заблагорассудится. Надоела Лидочка — шмыг в окно, она еще и просить будет, чтобы вернулся. Свобода передвижения тоже могла бы быть неограниченной. Кот пустился в пространные рассказы о крышах и чердаках, о приключениях, которые там могут поджидать. О том, что сам себе хозяин. О том, что заборы и ограды — не препятствие, а всякая щель в стене может служить убежищем. А еще рассказывал о вкусных голубиных и воробьиных яйцах. Говорил он вдохновенно, но единственный глаз его почему-то сверкал завистливо. А иногда, в минуты крайнего возбуждения, он завывал слишком громко и почему-то оглядывался злобно куда-то во тьму.

— Кормежка тоже халявная. Ну как, не хочешь стать котом? Я тебя сам учить буду!

Пока кот говорил, я его не перебивал, понемногу наливал в периодически пустеющий кубок армянский коньяк. Мы с ним открыли уже третью банку лосося и добивали батон белого нарезного. Время от времени, чтобы найти что-то в рюкзаке, я включал желтый прорезиненный фонарь.

Видимо, электрический свет в вороньем гнезде на дереве и безудержный вой моего друга — мы с ним успели выпить на брудершафт — сильно кое-кого обеспокоили. Видно было, как по кухне встревоженно ходит Лидочка и куда-то старается дозвониться. Но нам с котом было хорошо, меня ничто не тревожило. В общем, забавный был кот, и предложение его было не самым плохим. Но я не ощущал себя котом. Наверное, в цепочке метаморфоз моего эмбрионального развития не присутствовало кошачьей стадии. Коты не могут летать. Я ему так и сказал. И тогда он обиделся. Заглянул зачем-то единственным глазом в горлышко пустой бутылки из-под армянского коньяка и с силой швырнул ее вниз. Заорала сигнализация. Я высунулся из гнезда и с ужасом обнаружил, что ветровое стекло Лидочкиной машины покрыто трещинами. Но коту все было нипочем. Он стал горланить народную песню «Черный ворон», иногда в такт подрыгивая ногой. Он сыто икал, а в когтистой лапе намертво был зажат огрызок краковской колбасы с куском веревки на конце — даже не заметил, когда он успел ее достать из рюкзака. Я решил было взять его за шкирку и вышвырнуть из гнезда, но потом передумал, ведь это все-таки был Лидочкин кот. Решил оставить пока. Через некоторое время сигнализация отключилась, кот неожиданно громко и раскатисто заурчал, и под шум дождя мы с ним в обнимку быстро уснули.

Проснулся я от того, что где-то внизу, под изрядно облетевшей за ночь липой, раздавался нервный Лидочкин голос. Ей вторил довольно озабоченно незнакомый мужской мягкий басок. Мне сразу вспомнились все наши с котом ночные безобразия. В самой тональности их разговора я угадывал что-то крайне неприятное для себя. Лидочкин рыжий кот продолжал спать. Может, притворялся, на усах его прозрачными каплями висела утренняя роса. Я осторожно выглянул из гнезда.

— Вот, вот он, господин сержант! Видите?!

Внизу на мокром асфальте стояла Лидочка в черном элегантном пальто и, задрав голову вверх, протягивала в сторону гнезда руку в коричневой кожаной перчатке. Рядом с ней в серой полицейской форме стоял участковый с автоматом и тоже смотрел наверх.

— Всю ночь не давал спать, горланил песни, светил в окно фонарем.

Внизу, помимо Лидочки и полицейского, собралась небольшая толпа из жильцов, незлобливой лифтерши из третьего подъезда и дворника-узбека. Оказалось, потерпевших гораздо больше, чем можно было предположить. Я попытался растормошить кота, но он потянулся, как это делают по утрам все обычные коты, и не проронил ни слова. Способность говорить бесследно исчезла. Он смотрел на меня равнодушно единственным глазом и не издавал ни звука. Похоже, отдуваться за все нужно было мне одному.

— Вот, они мусор бросали, гадили прямо с дерева… — говорил дворник-узбек, явно имея в виду меня одного и показывая темные пятна на асфальте.

Полицейский поморщился, что-то записал в блокнот.

— Кота за хвост тянули… — продолжал перечислять дворник мои преступления.

Оставался только один путь к спасению — быстрее проникнуться сознанием вороньего полета и улететь навсегда. Толпа все увеличивалась, обсуждалось, каким путем я мог попасть в птичье гнездо и как меня теперь снимать с дерева. Предлагали меня по снятии арестовать и отправить куда надо. Дворник-узбек видел в моих поступках только хулиганство, незлобливая лифтерша из третьего подъезда — сумасшествие, большинство жильцов — и то и другое одновременно. Однако интересно, что ни Лидочка, ни даже полицейский не попытались со мной вступить в прямой контакт. Все точно забыли, что я все же был человеком, что обнадеживало. Это обстоятельство я приписывал своему постепенному перевоплощению в птицу. Значит, я уже даже в их представлении не совсем человек, а уже перешагнул некую черту, был за гранью. Я чувствовал, что воронья способность к полету скоро во мне проснется и я смогу от всех улететь, куда захочу, насовсем.

— Как же… он у