прибрежных кустах.

Как-то вместе с двумя открытками, старательно исписанными детской рукой, — обе его внучки проводили пасхальные каникулы в родительском доме, под Ажаном, — он вынул из почтового ящика коричневый крафтовый пакет без обратного адреса. Недоуменно повертел — что-то твердое, похожее на книгу. Дома вскрыл: действительно, книга. И письмо. У него забилось сердце. Даже не взглянув на подпись, он мгновенно понял, что письмо от Лизы, а ведь он не знал ее почерка. Его умилили настоящие лиловые чернила, которыми, кроме Лизы, наверное, никто не пользовался.

«Дорогой Гастон! Не знаю, с чего начать. Не знаю, с чего начали вы — с моего письма или моей книги. Только не думайте, что я использовала вас…». У него перехватило горло, он прошелся, чтобы успокоиться, но успокоиться не получалось.

«…Надеюсь, вы понимаете, что это не так. Очерк о вас — о нас! — лучший из всех написанных для этого сборника. Может быть, потому, что я вложила в него больше души…» Дальше читать не было сил. Гастон походил, отдышался, взял дрожащими руками книгу. В заголовке — крупно, эффектно, призывно — название известного ему сайта. И шрифтом поменьше: «Тринадцать страждущих мужчин». Он поморщился от маркетинговой вульгарности издания.

С задней обложки на него смотрели до боли знакомые глаза. Фотография была маленькая, черно-белая, и не передавала главной красоты Лизы — великолепного золота волос. Сколько раз она бывала у него, а он, старый дурак, ни разу не подумал ее сфотографировать! И вот это растиражированное, бесцветное изображение — все, что осталось от дорогой ему женщины… «Лиза Кейси получила известность как журналистка, работающая по „методу погружения“ в материал, когда она становится участницей описываемых событий. Так, например, в серии известных репортажей она показала неприглядную изнанку мира „высокой“ моды… На сей раз она воспользовалась излюбленным методом для написания невымышленных историй. Их герои — мужчины, которым „давно за сорок“, завсегдатаи популярного сайта знакомств. Тринадцать рассказов, тринадцать разных персонажей — инженер, высокооплачиваемый консультант или живущий на барже пенсионер…». Это про меня, подумал Гастон и снова взялся за Лизино письмо.

«…Ах вот оно что, она приехала ко мне, чтобы лучше „погрузиться в материал“! — скажете вы. Да, это верно. Впервые я ступила на баржу с намерением найти те самые подробности вашей жизни, без которых невозможен хороший очерк. Но постепенно произошло то, чего я никак не ожидала. Алхимия взаимного влечения неподвластна ни рассудку, ни силе воли. Признаюсь: я спасовала, не зная, что делать с вами, что делать с собой… Испугалась собственных чувств. И малодушно сбежала… Надеюсь, вы меня простили. Примите мой рассказ, как признательность за те незабываемые дни, что я провела рядом с вами. В нем столько же нежности, сколько подарили вы мне за наше короткое знакомство. Ваше обожание — чудесный дар судьбы. И я всегда буду помнить вас. В Париже теперь есть место, связанное с вами, сквер Гастона, наш сквер, где мы встретились в первый раз, на берегу канала… О вас мне будет напоминать лес Фонтенбло и запах белых грибов… Прощайте, милый Гастон! Целую вас крепко». Вместо подписи стояла буква «Л».

Гастон перечитал письмо. Ему-то казалось: недооценила, не поняла… Все поняла и все оценила! Он полистал сборник, посмотрел оглавление. Один очерк назывался «На барже», и он принялся не спеша читать. Странно было читать о самом себе, о своей жизни, причем в малейших подробностях. Пусть не о всей жизни, ее крошечном эпизоде, но все же… Он не видел, чтобы Лиза делала записи, но временами ловил ее пытливый взгляд: она как будто изучала его — собирала детали! — и в поезде, который увозил ее вечером в Париж, заносила все в блокнот, чтобы не потерять. И ничего не потеряла, сохранила каждое слово, каждый жест. Все детали гармонично вписались, и даже то — здесь Гастон улыбнулся, — как он спас от пилы грецкое дерево, которое почему-то мешало муниципалитету.

Он читал и плакал. Сентиментальный старик… Сочинял пламенные мейлы, исполнял для нее под гитару песни Брассенса и покупал к ее приезду красные розы. Кому-то он покажется смешным. Но он любил Лизу, как можно любить в последний раз. А она не посмеялась над его чувствами, отнеслась к ним с бережным пониманием, описала их трогательно и верно, и он был несказанно благодарен ей за то, что она так хорошо поняла его. Лучше, чем он сам.

Ему страстно хотелось увидеть ее, узнать, как она живет… Живет — без него! Но он и хотел и боялся знать, боялся этих самых жизненных подробностей, которые могли причинить ему боль… В его возрасте следовало избегать сильных потрясений. Их история… Как ее назвать? История невозможной, несостоявшейся любви — так что ли? — с внезапным исчезновением Лизы осталась вроде незавершенной. Но теперь у нее появился конец. И его написала сама Лиза. Его славная умная Лиза поставила точку, на сей раз окончательную, и лучше ничего не добавлять. Ни эпилога, ни продолжения… Да и какое продолжение? Он мог разыскать ее через издателя. Написать ей, поблагодарить за книгу, предложить встретиться, она, скорее всего, согласится, они чинно посидят за чашкой кофе, преодолевая скованность натянутой любезностью и разговором ни о чем, и расстанутся с грустным облегчением двух, в сущности, малознакомых людей, которым нечего друг другу сказать… Нет, не хотел он такой встречи!

Гастон долго сидел на холодеющей палубе, не шевелясь и замерзая. А напротив, на другом берегу, под ивами, тоже сидела маленькая человеческая фигурка и удила рыбу. Гастон смотрел на эту фигурку и думал о том, что его жизнь будет неизменно течь до конца отпущенного времени, как она текла последние двадцать пять лет, с той разницей, что теперь в ней постоянно будет присутствовать дорогая ему рыжеволосая женщина, которую он встретил слишком поздно.

Будут и другие женщины, — рано ему сдаваться! — эти женщины будут приезжать к нему в гости, в его дом на Сене, обедать и пить вино с ним на террасе, он будет прогуливать их по окрестностям… Но уже никогда не будет второй Лизы. Это он знал наверняка.

— Клемансо-о-о! — Раздался истошный девичий вопль за деревьями. — Иди сюда! Немедленно!

Вспомнив, что обещался зайти к приятелям на аперитив, Гастон заставил себя встряхнуться, поднялся со стула и, сойдя на берег, зашагал вдоль разномастных барж на приколе, с затеплившимися в сумерках кружочками иллюминаторов.