камне, и в железе, и в людях, а главное — в самом себе, и уж никому своего боевого места не показывай, береги хорошенько… Так на чем же мы с тобой вечор остановились?

Стешок подсказывает:

— Значит, так: "Не стерпел японский царь и велит: "Свезите его с острова Илона да хотите, аль бы с глаз моих долой…" — Значит, так, — повторяет Ничипор: — "…с острова Ипона куда хотите, аль бы с глаз моих долой. А то он всех моих вельмож и министров, да и меня с толку сбил. Соберу их государение дела решать, а он пройдет под окнами с бандурой, ударит гопака. Мои министры подберут халаты, да и начнут откалывать, и я за ними. Так нельзя".

Посадили ипонцы Левона Конопатого в лодку, повезли в далекое море и кинули на пустом острову без воды и без пиши — одна бандура в руках. Весь остров — голый камень. Вот-де, хотел ты ипонского плена избыть, домой вернуться — возлюбил свободу, вот тебе и свобода. Ступай" как знаешь, на все четыре ветра…

Уплыли ипонцы в свое государство. Лодка скрылась за горизонтом примерно на румбе^[2] NO. Значит, так! Сидит Левон на пустом острову середь пустого моря и думает; как же теперь быть, на чем в Расею плыть? На бандуре океан-море не переплывешь. А плыть надо три океана и семь морей… Другой бы и духом пал. Да не таков матрос Черноморского флота Левон Конопатый, чтоб духом пасть. Дело к ночи. Солнышко сбирается месяцу вахту сдавать. Штиль совсем. Море не дышит, не шелохнет — ровно зеркало гладкое. Сел Левон у самого края воды на камушек, подтянул на бандуре кое-какие струны и начал из них тоску свою выщипывать. Сидит Левон, тихонько играет и сам себе поет. А лицом сел Левон примерно на такой румб, чтобы песня его домой летела. Расчет у Левона обыкновенный; услышит песню береговой ветер, вздохнет и понесет ее далеко-далеко в море-океан. А в море-океане где-нигде да штилюет русский кораблик. Долетит вздох зефира до кораблика, флаг и вымпел встрепенутся. Вахтенный начальник закричит: "Свистать всех наверх! Паруса ставить!" И пойдет кораблик крутым бейдевиндом к пустому острову снимать матроса с камня…

Надеялся так Левон, да не так вышло. Не успел ветер вздохнуть — ночь. Месяц на вахту стал. Светит очень сильно — прямо синий день. Все видать. И видит Левон: всколыхнулось близ берега море, круги пошли, и вынырнула из глуби морская царевна Марья Моревна, неописанной красоты девица. Подплыла к самому камню, где Левон сидит, легла грудью на песок, подперла голову руками — слушает, с матроса глаз не спускает. Он хоть и конопатый, а лицо у него довольно приятное. А главное — уж очень грустно поет да играет, прямо за сердце берет. Вздохнула Марья Моревна — морская царевна и говорит:

"О чем ты грустишь, добрый молодец, русский матрос? До того тяжка твоя песня, что в море утонула, до дна морского дошла, и я услыхала в своем терему".

А у самой слезы катятся, и каждая слезинка бесценным жемчугом падает в песок.

"О том я грущу и о том плачу, — отвечает Левон Конопатый. — что пустился я объехать весь свет. Все земли прошел, все океаны, края света достиг — хотел проверить, есть ли где земля лучше Расеи. Всю-то я вселенную проехал, повидал все земли, все народы, пил воду изо всех рек и закусывал всякими фруктами: апельсинами, лимонами, ананасами, бананами, — а нет слаще хвалынского анисового яблочка да свежей воды, что из-под камушка бежит в быстрой речке Ременской. И уж хотел я в Расею воротиться, да прознал про то твой дядя Бурей^[3] не пускает и не пускает меня с моря: подул, дохнул, завыл — завязался противник от норда силою в двенадцать баллов. Паруса порвал, руль обломал и мачты норовит поломать. Правежу почти нет. Что тут делать? Гляжу: берег, хотя и чужой. И выкинул меня Бурей на остров Ипон. Попал я в плен к японскому царю. Только ипонцы моего характера не выдержали — я их плясом извел, вот и кинули меня на камень без всякого орудия, даже нож матросский отняли. Оставили одну бандуру. "Будь, — говорит ипонский император, — она проклята!" Вот и сижу на камне посередь моря — жду, кто меня с камня сымет…"

"Ох! — вздохнула Марья Моревна — морская царевна. — Не скоро ты, русский моряк, здесь корабля дождешься. Уж тяжка твоя доля, а песня твоя еще тяжельше. Не может мой второй дядя Зефир^[4] ее на крыльях поднять, до кораблика русского донесть — тонет твоя тяжелая песня в море. А ипонцы народ хитренный, они нарочно тебя завезли на гиблый камень — тут никто никогда не плавает. Ты пойдем-ка лучше со мной в подводное царство, в мой хрустальный дворец. Там живет царь Морей, отец мой. Да есть еще у меня брат Трифон, — вот и все наше семейство. Мамаша v нас кончилась. Брат-то мой Триша, вроде тебя, музыкант. Только он не на струнах, а на трубе играет. Сделал из раковины трубу и дудит в нее. Имей в виду и то, что царь Морей, родитель мой то есть, плясать большой мастер и охотник. Трифон на дудке дудит, а папаша мой пляшет. Дело у них идет на спор: то ли папаша Трифона перепляшет, то ли Трифон папашу перелудит. Только еще ни разу не бывало, чтобы Тришка папашу передудел. У него, уж того гляди, щеки лопнут от натуги, а папаша кричит: "Давай, давай, веселее!" И то себе на ус навей: папаша мой грустных песен терпеть не может. А если ты хоть, возможно, и мастер плясовые песни играть, так не очень задавайся, что японцев плясом замаял. Моего родителя не так-то оно просто до-упаду довести. Значит, так: приглянулся ты мне — я тебя и научу, если хочешь, как домой попасть. Хочешь?"

"Как не хотеть? Очень даже… Да на чем же хоть бы из вашего подводного царства я могу домой пуститься?"

Отвечает Марья Моревна — морская царевна:

"О том не беспокойся. Родитель мой, царь Морей, любит и покататься, да и по делам царским ему приходится туда-сюда ездить. У него есть: первое — Черный бык, второе — конь Златогрив, третье — див-рыба Дельфин. На Черном быке мой папаша ездит дань собирать со своих подвластных, потому на быке больше увезешь — оно не скоро, зато споро. Конь Златогрив побыстрее. Его только див-рыба Дельфин обогнать может. А уж быстрей Дельфина нет ни в море, ни над морем, его никто обогнать не может".

Левон про себя смекает: "Конь — это будет дело подходящее. На быке мне везти нечего, а на див-рыбе на берег не выехать".

Думает так, а сам вслух говорит:

"Мне хоть на быке — я бы хоть и на волах готов, лишь бы до Расеи добраться. Только ведь, Марья Моревна, само собой разумеется, не даст мне царь Морей, твой папаша, хоть и на короткое время, быка, что ли?"

"А ты, добрый молодец, — отвечает морская царевна, — сумей моему папаше понравиться, тогда и даст. И вот еще что упреждаю: не