свою жизнь. Один раз Саша взял чашку с пепси-колой, которая стояла на полу, чтоб была всегда под рукой, глотнул оттуда, — и рот сразу заполнился утонувшими муравьями, они как будто продолжали кишеть у него во рту. Саша, содрогнувшись, сразу распахнул рот, и муравьиная пепси-кола излилась на пол, потом он еще долго отплевывался.

Он был никому не нужен. Он был как какая-то одинокая, бессмысленная звезда, затерянная в мировых пространствах и в астрономических гроссбухах. Теперь он большую часть времени не вставал с дивана, иногда смотрел на потолок, а иногда подпирал голову ладонью. На полу перед диваном стоял кортеж пивных бутылок, тут же лежала открывашка, иногда он, перевалившись к краю дивана, брал бутылку за бока, чтобы сделать пару-тройку раздирающих горло глотков, а перед этим тупо, долго смотрел в бутылочное жерло. Бутылок он брал как можно больше, чтобы как можно реже выходить за добавкой, но все равно не хватало. Тогда он появлялся на улице среди горящих, плывущих пятен света, ослепительных после комнатного полумрака, среди смешанного многоголосого гула, переходил через дорогу и еще брал. Утром, когда он, по обыкновению, обнаруживал, что вчера выпил все, он медленно выбредал из своей калитки, заложив руки за спину и глядя в асфальт, как преступник перед телекамерами; когда переходил через дорогу, шел особенно тщательно, чтобы случайно не брякнуться под колеса какого-нибудь транспорта, ждущего зеленого цвета; а в лавке держался тише воды ниже травы, ему было невыразимо совестно за свое слишком понятное для всех состояние. Выходил из лавки сразу с двумя открытыми бутылками, садился тут же на тротуар и пил их почти дуплетом. Но когда являлся в лавку уже поднабравшись, он уже утрировал свою пьяность, в особой утрировке, впрочем, не нуждающуюся, — он как будто говорил всем, всем, кто его видел: поглядите, до чего довели человека, гады! Поздно вечером он уже себя осознанно не вел — просто шел по привычной тропе туда, где было пиво.

Лились слюни. Он уже даже не плевался, а просто переставал держать нижнюю челюсть, слегка наклонял голову, — и слюни сами плюхались куда попало. Часто работал телевизор, неизвестно для чего, наверное, для имитации жизни. Голоса по телевизору казались живее, настоящее, чем голоса на улице. И голоса, и сама жизнь. Женское лицо во весь экран, глаза смотрят тревожно и недоверчиво. Вдруг они наполняются слезами: «Доченька!» — вскрикивает она и, обезумев, кидается кому-то навстречу. Бунт в американской тюрьме. Какие-то негры, повешенные вниз головой. И на каждом написано: SNITCH, SNITCH, SNITCH, SNITCH. Три поющие певицы прекрасной, грациозной породы, поют на три голоса на фоне каких-то невиданных, неслыханных небес, не чета даже здешним, лазурнее, выше, небеснее… Еще какая-то девица, на вид китаянка, развязно выламываясь, выкрикивает рэп по-немецки…

Но кончится все это, кончится! Когда-нибудь он протрезвеет и проснется вновь десятилетним. Спадет жара, можно будет сходить к морю, которое будет выглядеть непривычно, еще не зимнее, но уже совсем не летнее. Как будто в него намешали золы. А где-то у горизонта оно будет сверкать и переливаться, как фольга, да, как фольга! Он сам однажды видел. Закапает мелкий дождик, и бетон, из которого все тут сделано, потемнеет, даже как-то подобреет. Он будет бродить по тем местам, в которых не был уже несколько лет, по тем местам, где жил, когда только приехал сюда. Он посидит в том парке, в котором часто сидел под мелким дождичком, то раскрывая, то закрывая зонтик. Он нарочно проедет на автобусе тем маршрутом, которым ехал в первый раз получать пособие по безработице, и он помнит, что тогда на душе, вопреки обстоятельствам, было чисто и хорошо.

А это все — не навек.

Один раз Саша проснулся и вышел за добавкой. И обнаружил, что вокруг давно глухая ночь. Не было ни подростков, часами валандающихся на тротуаре, ни тем более клуба любителей пива через дорогу. Все вокруг было закрыто. Нужно было идти через мост. Но он не стал этого делать, а вернулся к себе домой, где свет после темной улицы адски пылал и казался вечен, как адское пламя. Не было сил дойти до выключателя. Саша добрел до дивана, упал лицом в подушку и замер.

С пятницу на субботу, по вечерам, на узкой тель-авивской набережной очень людно. Народ отдыхает после трудовой недели. Все приятно возбуждены, словоохотливы, словом, в обстановке есть что-то полупраздничное. Говорят на самых разных языках. Налево — отели, направо — пляж, уже остывший, малолюдный. Стоит туда спуститься, пойти к морю, слегка увязая в прохладном песке, стать у прибоя, нашарить в черном небе пару скупых звезд, словно утонувших в толще неба, увидеть… ну, например, девчонку, бегущую с собакой вдоль прибоя, увидеть зигзаги пены, накатывающие из темноты, ощутить морской ветер — и покажется: все, у меня уже есть все в жизни, больше уже ничего никогда не захочется. Увы, это не так.

Среди множества этих приятно оживленных людей был и Саша. Побрившийся и даже подровнявший в парикмахерской свои светлые жидкие патлы. Он уже не пил несколько дней. Чувствовал себя почти нормально, только слабость еще оставалась в теле, и голова противно позуживала. Время от времени он присаживался передохнуть. Ветерок обдувал его. Доброжелательные люди вокруг не обращали на него ровно никакого внимания. И ночное море было рядом. Можно идти, куда хочешь. Можно спуститься к морю. Можно посидеть в какой-нибудь недорогой приличной забегаловке. Можно пойти домой, попить чайку. Почитать что-нибудь. Или послушать. Все можно.

Саша спустился к морю. И он увидел и пару скупых звезд в черном небе, и девчонку, бегущую с собакой вдоль прибоя, и зигзаги пены, накатывающие из темноты…

«Стоит жить», — не мог не подумать Саша.

Он некоторое время постоял у прибоя, потом вздохнул и неспешно пошел домой.