адрес я всегда принимал близко к сердцу, и когда Джеймс настоятельно советовал мне найти работу, а то и постоянного партнера, его мудрые слова бывали так созвучны моим сокровенным мыслям, что казалось, будто это я укоряю сам себя. Именно от него, от человека, которого любил больше всех на свете, я чаще всего узнавал сведения о себе. В своем дневнике он недавно даже назвал меня «беспечным» — а хотел назвать безжалостным, ибо знал, что я отделался от увлекшегося мной юнца, который меня безумно раздражал. Но с другой стороны, он вбил себе в голову такую идею: может, Уилл вообще никого не любит? может, Уилл и вправду никогда ни о чем не задумывается? — и так далее, и тому подобное. «Нет, задумываюсь, черт подери!» — пробурчал я, хотя Джеймса при этом не было, и меня никто не слышал. И тут же он поставил неприятный предварительный диагноз: «Уилл становится всё более жестоким, всё более сентиментальным».

Безусловно, по отношению к Артуру я был сентиментален, очень сентиментален и чуть-чуть жесток, то ласков и заботлив, то ненасытен в сексе, ненасытен безрассудно — и беспечно. Ничего более восхитительного я и представить себе не мог — ведь мы оба знали, что из нашей совместной жизни никогда ничего не получится. Даже среди прямых линий Гайд-Парка мысли мои прямолинейностью не отличались — я то и дело вспоминал об Артуре, с трудом перенося бремя его отсутствия, как, впрочем, и духоту теплого дня. В сущности парк представлял собой не более чем суррогат сельской местности: его озеро и деревья лишь отдаленно напоминали способные видоизменяться природные ландшафты — йоркширские долины, реки и заливные луга Винчестера, — утратившие свое благотворное влияние на лондонскую жизнь с ее сексуальной озабоченностью.

Я и не заметил, как подошел к мрачному саду, разбитому у озера на итальянский манер: терраса с балюстрадой и вымощенными плитняком дорожками вокруг четырех невзрачных маленьких прудов, безжизненный (еще не включенный) барочный фонтан, направленный вниз, на Серпантин^[5], а наружной, задней стороной примыкающий к Бейзуотер-роуд, беседка с волнистой красной крышей и скамейками, заляпанными птичьим пометом. Хотя я это место всегда терпеть не мог — средь зеленеющих деревьев английского парка от него веяло холодом и фальшью, — оно неизменно привлекало посетителей: любящие пары, одиноких любителей уток, целые семейства из Европы и с Ближнего Востока, лениво выходившие на прогулку из меблированных комнат на Бейзуотер и Ланкастер-Гейт. Я не спеша прошел через сад, лишний раз убедившись в том, что он мне не нравится. Неподалеку, скорее из чувства долга, чем ради удовольствия, играли несколько маленьких мальчишек, оставленных без присмотра. С вполне определенной целью прогуливались не первой молодости гомики. Небо было сплошь серым, однако, судя по ослепительному блеску на безвкусных белых украшениях беседки, сквозь облака уже пробился первый лучик солнца. 

Уже собравшись было уходить, я вдруг увидел, как мимо в одиночестве, сунув руки в карманы теплой куртки, бредет юный араб, вполне заурядный тип, почему-то, однако, вызвавший у меня страстное желание. Я убедился, что он меня заметил, и при одной мысли о том, чтобы засадить ему, пока дома меня дожидается другой мальчишка, почувствовал восхитительный переизбыток вожделения и удовольствия.

Для пущей уверенности в парне я забрел за беседку, туда, где в увитой плющом насыпи у обочины главной дороги, в тени сосен, находятся несколько неприметных общественных уборных, которые давно облюбовали одинокие мужчины средних лет. Я спустился вниз по кафельным ступенькам между отделанными кафелем стенами, и вокруг запахло удивительно душистыми гигиеническими средствами. Всё сверкало чистотой, а у некоторых писсуаров, под начищенными до блеска медными трубами (наверняка чьим-то единственным предметом гордости), стояли мужчины, при помощи плащей скрывавшие от простодушных посетителей или недоверчивых полицейских тот факт, что они целыми часами попросту валяют дурака. Настроение у меня слегка испортилось — нет, я их не осуждал, дело было в страхе стать когда-нибудь таким же. Когда эти люди машинально, с опаской обернулись, они показались мне стариками, давно позабывшими о любви. Сколько времени и сил тратят они ради столь ничтожной выгоды… Кивают ли друг другу эти бывалые люди, становясь бок о бок в той точке тайной системы туалетов, куда успевают добраться? Да и вообще, происходит ли хоть что-нибудь, вступают ли они, потеряв надежду добиться того, чего так жаждут — причем наверняка не секса, а в лучшем случае какого-нибудь неизгладимого мимолетного впечатления, — хотя бы в связь друг с другом? Я был уверен, что нет. Дав молчаливое согласие хранить молчание, они без конца высматривали то, что было им недоступно. Лишь гордость и самодовольство — а вовсе не стыдливость — мешали мне занять место среди них, и после минутного колебания я решил этого не делать.

Я подошел к дальней стене, к умывальникам, и встал перед висящим над ними зеркалом так, чтобы держать в поле зрения и вход, и ряды писсуаров и кабинок, расположенные у меня за спиной. Дам юному арабу минуту-другую, подумал я, а потом, если он не появится, но будет где-то поблизости, выйду и направлюсь вслед за ним куда угодно. Сделав вид, будто смотрюсь в зеркало, я провел рукой по своим коротким светлым волосам и все-таки успел заметить, что выгляжу крайне возбужденным, увидеть мельком свои крепко сжатые, розовые, как рана, губы. Снаружи, на лестнице, послышались шаги, правда, тяжелые и медленные, сопровождаемые пением без слов — баритоном, прерывистым из-за одышки. Явно не мой малыш. Осознав, что к разочарованию примешивается некоторое облегчение, я непроизвольно открыл краны и принялся подставлять руки то под холодную воду, то под очень горячую горячую. За спиной у меня возник пожилой мужчина, продолжавший негромко напевать в такой манере, словно всё обстояло как нельзя лучше. Он подошел к писсуарам, встал там, наклонился вперед, вытянул руку, ухватился за медную трубу и дружелюбно улыбнулся человеку, стоявшему справа с недовольным видом. Я обернулся в поисках бумажного полотенца, потом дернул за него, и в тот момент, когда раздался щелчок и мне с трудом удалось вытащить кусок, недавно вошедший пожилой посетитель задумчиво пробормотал «вот те на!» — и, по-прежнему держась за трубу, повалился вперед, отчего ноги у него неловко вывернулись и заскользили по приступке, на которой он стоял вместе со всеми остальными. Уже почти повернувшись лицом ко мне, он вдруг окончательно потерял точку опоры и грузно осел: солидная фигура в твидовом костюме растянулась на влажном