деда Лазаря давно околели. — И он снова внимательно оглядел поле.

— Нет, не мог я ошибиться, — сказал он. — А может, и ошибся. На ниве деда Лазаря росла слива… Нет, кажись, орех. У него еще с одного боку ветки были сухие. А теперича ни сливы, ни ореха! Зато терновник ишь как разросся!

Волы сами двинулись дальше, но он все же ткнул стрекалом в их жилистые спины. Упряжка двигалась через виноградники, и Дышло еще издали увидел три котла. Он соскочил с задка и тут же, охнув, схватился за поясницу, после, ковыляя, нагнал телегу и остановил волов. Они обволокли его теплым паром, глядя спокойно и внимательно.

— Ну что, видели людей, собак и деревья? — спросил он.

— Ничего-то не видели, — ответил он вместо волов, укрывая им спины попонками.

И тут, стоя рядом с телегой, он вдруг почувствовал страх. Вокруг на промерзлой земле серели пятна снега, терновник поднимался выше окрестных холмов, а село вовсе исчезло в тумане. Ни поезда не было, ни людей, ни собак, ни деревьев. Только стояли три примерзших к земле котла. Дышлу предстояло раскачать их, подтащить к телеге, погрузить, а потом забраться самому и отправиться в обратный путь.

ДОМА́

Два дома стояли один против другого, как две соседки. Это были очень старые дома, стены их покрывала белесая штукатурка, ставни почернели, занавески на окнах были спущены. Дальше шли другие пары таких же домов с двумя-тремя окошками, обращенными к дороге, и висячими галереями, которые глядели в пустые дворы, покрытые белым снегом. Только у околицы, где дорога сворачивала вбок, стоял дом на отшибе — совсем обычный, похожий на другие и в то же время сильно от них отличавшийся.

Дело в том, что в этом доме жили Улах с Улахиней и десятью улахинятами. Из него доносились детские крики, голос Улахини, напевный и звонкий, и ворчание Улаха.

Другие дома молча смотрели друг на друга, как когда-то смотрели друг на друга соседки — обычно они стояли каждая у своих ворот, засунув руки под передник. На ногах у них были толстые черные чулки, поверх чулок — вязаные тапочки, а поверх тапочек — галоши. Но соседки днем не молчали, они говорили о земле и скотине, свадьбах и крестинах, детях и болезнях, поражающих людей, животных и растения. Они сообщали друг другу, у кого кто родился, что родила земля, сами рожали и помогали другим при родах, женили сыновей и дочерей, ненавидели невесток и зятьев — если было за что ненавидеть, — или же гордились ими — опять же, если было чем гордиться. Ночь приходила на смену дню, утро приходило на смену ночи, жизнь шла своим бесконечным, медленным чередом…

Так было когда-то. По крайней мере, об этом рассказывали дома в час вечерних сумерек, когда нельзя сказать, что это: еще день или уже ночь. Дома терпеливо ждали, когда соберутся к ужину улахинята во главе с Улахиней и вернется наконец домой Улах, а он никогда не возвращался поздно.

— Пора спать, — говорил Улах, как только сумерки сгущались. Он блаженно смотрел на дно опустевшей большой кастрюли, умиротворенный сытыми взглядами десятерых своих кровинок.

— Стемнело, — соглашалась Улахиня на своем скудном языке. Цыганское семейство занимало в доме бабки Мины только одну из четырех комнат — Улаху хотелось, чтобы все были вместе. Ложились покотом, укрывались полстиной, и Улах с Улахиней принимались трудиться над одиннадцатым улахиненком, облегчая свой труд привычными, спокойными ласками. Потом оба засыпали, чтобы завтра встретить новый день.

И тогда дома издавали скрипучий деревянный вздох облегчения, а трава, буйно разросшаяся перед закрытыми воротами, распрямляла стебли, чтобы лучше впитывать ночную влагу, и принималась расти. Если же стояла зима, трава спала под снегом и не росла. Сейчас зима уже кончилась, и в пустых чистых дворах снега не было… Впрочем, был снег или его не было — не суть важно, да и в какой именно вечер все это происходило, тоже сказать трудно, потому как все вечера походили друг на друга.

— Теперь можешь рассказывать, — сказал один белый дом другому белому дому.

— Так вот… — сказал другой.

— Ты начал рассказывать о свадьбе, — напомнил первый.

— Так вот… Постойте, никак где-то кто-то блеет…

— Некому блеять…

— Никто не блеет, — подтвердили все дома, кроме дома Улаха. — Давай рассказывай, не отвлекайся!

— Хорошо. Только мне показалось, будто блеет… Бог с ним, продолжу. Такое тут началось! Дед Иван заорал, что отрежет ей голову, схватил большой кинжал, выбежал на дорогу и давай его точить о камень. А этот, чтобы подразнить деда Ивана, позвал цыгана с кларнетом и велел играть, сам же с гостями пустился перед домом хоро^[1] отплясывать. Дед Иван так засмотрелся, что, вместо того чтоб кинжал наточить, взял и порезался.

— Ха-ха-ха! — захохотали дома деревянно-саманным смехом.

— А этот что? Этот? — спросил белый дом. — Пляшет?

— Пляшет! Цыган знай себе наяривает, а гости отплясывают. Дед Иван ушел в дом, злой и с порезанным пальцем, сел у очага. Бабка Иваница принялась ругаться на чем свет стоит. Тогда дед Иван вздохнул и влепил ей оплеуху, чтоб замолчала, она замолчала, он велел снохе пойти и передать, что согласен на свадьбу. Сноха вернулась и сказала, что молодые завтра придут обедать. Бабка Иваница вскочила с лавки и засмеялась от радости, потому как и плач, и проклятья, и кинжал, и оплеуха — все это было для отвода глаз, как положено по обычаю. Бабка Иваница уже загодя затопила печь — знала, что предстоит большая стряпня и много надобно будет хлеба испечь и всего наготовить. Она даже решила зарезать трех жирных индюшек и теленка. А этот велел цыгану идти с кларнетом к воротам деда Ивана; и все перешли плясать к чешме^[2], у дома, где сейчас живет Улах.

— И это называется свадьба! — сказал один из синих домов. — Я-то думал!.. Да что с Панчовых взять? То ли дело наш Цоньо! Вот у него была свадьба так свадьба, скажу я вам!..

— Да заткнись ты со своим Цоньо! Надоело! Сколько раз рассказывал, и все одно и то же!

Дома оживились, заговорили разом, заспорили, перебивая друг друга, так что ничего нельзя было разобрать. И ограды, побеленные или подкрашенные синькой, тоже принялись рассказывать друг другу: о собаках, которые справляли на них малую нужду, о ромашках, что росли рядышком, о козах, что чесали о них бока, и о колючей проволоке, которой украшали их хозяева, чтобы уберечь побелку от собак и от коз. И деревянные ко́злы, стоявшие под навесами, напрягли память, силясь вспомнить дрожь поленьев и визг пилы. И деревья в садах закричали о том, сколько плодов народили на своем веку. Грецкий