ничего не выходило.

— Не взыщи, боярин, — наконец заявил он, поняв, что никакого толку из его стараний не выйдет. — Уголек — он никак… Тупой потому что. Скань надо иглою, да этакой, чтобы была тонкая-тонкая.

— И вышло бы?

— Не так, чтобы как, царство ему небесное, у Фомина… Похуже… То бишь… и вовсе худо… А самую малость авось одолел бы.

— Где же ты чашу ту видал?

— В Троицкой обители… Там она… А сотворил ее Иван-богатырь в лето шесть тыщ девятьсот пятьдесят седьмое^[4].

Наконец устал и сам Ряполовский.

— Так и быть, — сказал он, поднимаясь с лавки. — Оставайся. Расписывай храм. Ну и прочее показывай рукомесло, какое знаешь. — И, оглядев Никодима так, как оглядывают коня на торгу, раздумчиво покачал головой. — Только вот хрупок ты… Дунешь — и нет тебя… Да и руки словно трясутся. Иль ничего? А ничего, так и ладно, живи. Мне не жалко…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ НАСЛЕДНИК

Боярин не сразу дозволил Никодиму приступить к работе. «Устал с дальней дороги старик, — соображал он по-хозяйски расчетливо, — как бы раньше времени душа из него вон не ушла». Только эта забота, собственно, и вынуждала Ряполовского предоставлять монашку как можно больше житейских удобств. Он даже не почел унизительным для себя пожаловать в развалюшку Анисьи, чтобы воочию убедиться — ладно ли устроился там умелец.

— Э-те-те-те, — скорбно закатил он глаза, чуть просунув голову в дверь. — Ай, ай-я-яй, нешто можно старому человеку да в этакой тесноте!

И тут же приказал сопровождавшему его дворецкому:

— Нынче же переселить где попросторней.

Но, к великому ликованию Никешки, да и к немалому удовольствию самого Никодима, дворецкому не удалось найти более просторное, чем у Выводковых, помещение. Все черные, без труб, избы были очень похожи одна на другую: низенькая дверь, крохотные сенцы, тесная, насквозь прокопченная горничка с волоковым оконцем — вот и все незатейливое обиталище подъяремных людей. Где уж тут поудобнее устроиться лишнему человеку, коли и сам хозяин с семьей впритык друг к другу живут.

Только и утешения, что от зари до зари, кроме древних стариков и малых детей, никого дома нет. И нынче, и завтра, и почти каждодневно положено крестьянину работать на вотчинника от зари до зари. Весною и летом пахать, косить, жать; зимою — хлеб молотить, рубить лес, колоть дрова и всякий иной урок выполнять, какой задают боярин с боярыней. Так вот и мечись без передышки, поспевай и вотчиннику угодить и со своим крестьянским делом кое-как справиться.

Одна лишь ночь остается для отдыха. Правда, от тесноты подчас сон не в сон бывает. Но терпеть еще можно, покуда местечко для сна со временем становится обжитым, привычным. Ну, а если нового человека пустить, тогда уж, конечно, прощай покой — знай ворочайся, приспосабливайся, как удобнее лечь, чтобы кости не так уж больно ныли.

Все это хорошо сознавал Никодим и, чтобы никому не быть в тягость, обратился к боярину с просьбой:

— Тяжеловато будет, пожалуй, мне… Ноги-то старые, непослушные…

— Не ногами, чать, малевать будешь, — нахмурился боярин, поняв слова иконника как повод для отказа от работы.

— Так-то так, благодетель. Да я не к тому. Я про то, что из деревни к храму далёко. А устанут ноги — и руки не будут служить… Поближе бы… У храма какую ни на есть бы избенку поставить.

Ряполовский сразу повеселел. «Нет, все слава богу. Даровой умелец останется».

— Что ж, — милостиво улыбнулся он. — Будь по-твоему. Уважу доброму человеку…

Недели через две монашек переселился в новую курную избушку, поставленную для него неподалеку от бесстолпной красавицы церквушки.

Никешка с таким безнадежным отчаянием оплакивал разлуку со своим нареченным дедом, словно и в самом деле прощался с ним на веки вечные.

Едва сдерживал слезы и сам Никодим. Шутка ли, сколько десятков годов скитался он, бесприютный, одинокий, по белу свету, и вдруг снизошла на него такая великая благодать: подле него родная душа, как бы судьбой данный внучек Никешка.

— Ты не того… — прижал он к себе мальчугана. — Не надо… Я ходить к тебе буду.

Но Никешка знать ничего не хотел и сквозь горькие всхлипыванья упрямо твердил:

— С тобой… Вместе хочу… Выпроси меня…

Но легко сказать «с тобой хочу», а как это сделать? Согласится ли Ряполовский отпустить мальчонку в подручные к Никодиму? Мало ли работы найдется для Никешки и у самого боярина! Ребятишки, мал мала меньше, так за день намаются, что к вечеру хоть выжми их. То бегут на огород полоть или землю рыхлить, по многу раз ходят на пруд за водой, чтобы полить из деревянной бадейки жадную до воды капусту, то, высунув языки от непосильной тяжести, волокут вместе с девочками-подростками в амбар кули с обмолоченной рожью… Да разве счесть все дневные уроки!..

Пока монашек обдумывал, как ему быть, Никешка не переставал молить:

— С тобой… Вместе хочу… Выпроси меня…

И Никодим в конце концов сдался.

— Ладно, — согласился он. — Буду челом бить боярину.

Однако внучек угомонился лишь после того, как нареченный дед подкрепил обещание клятвенно, перед образом.

На другой день Никодим отправился в боярские хоромы и выпросил Никешку себе в помощники. Мальчонке было дозволено временно «помещицкое дело не делать», а ходить в иконописных учениках.

Мальчик души не чаял в учителе и прислуживал ему с большим рвением и успехом. Никодим в свою очередь не мог нарадоваться на ученика. Мало-помалу Никешка начал почти самостоятельно разбираться в красках. Только трудно было ему научиться так их смешивать, чтобы получался нужный оттенок. Зато весьма ловок он был в резьбе по дереву. Но к иконостасу, сколько ни молил об этом внучек, дед не допускал его. Никешка вздумал было хитростью взять — прикинулся обиженным, но иконник не поддался обману.

— Ты одно знай, — сказал он как-то, — одно помни: не надо спешить. Я, братику мой, годков с десять ходил в учениках у Дионисия, царство ему небесное… А и после того, в Ферапонтовом монастыре… Далеко обитель стоит — в Белозерье… А и тогда почитай что ни-ни… Одно делал — споручествовал. Этак уже годков через шесть, вот когда только Дионисий, вечная память, благословил…

Кому другому Никешка может и не поверил бы, — но разве монашек скажет неправду? Нет, уж лучше терпеливо ждать. Тем более что старик обещал ему вскоре разрешить «учинить по собственному разумению» резьбу на покатом верхе старого аналоя.

Изредка в храм заходил сам Ряполовский. Он внимательно осматривал работу и каждый раз оставался крайне доволен. Одно лишь беспокоило его — медлительность Никодима. Но тут уж ничего не