переименовать так весь город, ведь среди живых нет никого, с кем стоит считаться.

— Теперь перейдем к стратегии! — воскликнула она, приказав Норе налить мне еще чашку чая.

У меня на лбу выступили капли пота, и я почувствовал интерес, отвращение и удивление Норы, пока она подсыпала мне прелестного китайского черного чая.

— Разве нельзя вытереть ему лицо салфеткой? — сказала Миллисент служанке. — Он весь взмок в этот знойный день, хотя, как ты заметила по его лицу, он родом оттуда, где люди поклоняются солнцу. Что ж, все мы так или иначе страдаем от жары, этого нельзя отрицать, кем бы мы ни были… Теперь перейдем к вашей задаче. Вы говорите, что не боитесь головорезов, — замечательно. Тогда вы должны пойти в «Сады Арктура», где расположена его студия. Возьмите это подложное письмо, хоть он и поймет, что это я написала или велела написать его. Здесь просьба о том, чтобы он сделал ваш портрет: наиболее хитроумный способ проникнуть в его студию. — Я положил письмо в нагрудный карман пиджака. — Он пишет портреты ради карманных денег, ведь в жаркие месяцы танцевальные концерты отменены, и даже зимой они приносят в час по чайной ложке. Теперь, Альберт… кстати, у вас есть фамилия?

— Пеггс, — ответил я.

— «П», как в слове поросенок?

Я кивнул.

— Что ж, Альберт Пеггс, вы пойдете туда и, разумеется, проведете с ним столько времени, сколько сможете выдержать. Как и в случае с жарой, это вопрос темперамента. Многие из тех, кого я туда посылала, не вынесли этого и смертельно заболели. Видите ли, его не назовешь рекламой здорового образа жизни: он не умывался больше двадцати пяти лет, поскольку считает, что от этого портится цвет лица. Но это ведь вас не беспокоит? Если беспокоит, так и скажите. Но предупреждаю: хотя там и не так хорошо проветрено, как здесь, студия ооочень интересна — она напоминает зоопарк и одновременно антикварную лавку, а это, так же, как жара, сказывается на сосудах. Он засыплет вас вопросами, поскольку поймет, что вы — от меня. Если не возражаете, я не хотела бы обсуждать себя. Когда он начнет поносить меня, просто улыбайтесь, никак не реагируйте или соглашайтесь… Где же то шотландское печенье, о котором я просила, Нора? — она повернулась к шведской служанке, готовой, как я догадался, вновь вытереть мне лоб. — Принеси, пока Альберт не ушел выполнять задание по подглядыванию, а заодно, милочка, приготовь ему пару отменных бутербродиков с курятиной, чтобы он мог как-нибудь перебиться до вечера.

— Теперь, мой дорогой Альберт, я буду откровенна с вами еще по одному вопросу. Ни в коем случае не вступайте с Мимом в слишком близкие отношения. Надеюсь, мое предостережение понятно. Я имею в виду, что вы не должны переходить на его сторону. Волынщику плачу я, и вам негоже поддерживать Мима или выслуживаться перед ним. Когда он чувствует вожделение (а это происходит почти все время, запомните), он становится гнусным, низменным шарлатаном. Но люди, которых я посылала прежде, влюблялись в него. Он — первостатейный гипнотизер, вне всякого сомнения, и в Старом Салеме его сожгли бы на костре. Он — чародей. Неся свой крест, я заботилась о нем, но за все свои труды была отвергнута. Как я уже вам говорила (говорила ли?), он до смерти ненавидит меня: однажды сказал, что мог бы съесть мои почки, зажаренные на каминной подставке для дров, ну и так далее. Но, понимаете, он думает обо мне постоянно, точнее, он одержим мною, и так как я люблю его с 1913 года, это единственная моя компенсация с его стороны.

— Сколько бутербродов ты положила, Нора? — воскликнула она, взяв у шведской служанки коробку для закусок из слоновой кости, и заглянула туда. — Ммм, этого ему должно хватить. Вы страшный обжора, Альберт? Признайтесь, если у вас вместительный желудок, никакой крамолы в этом нет. Я не допущу, чтобы вы мучились от голода… Значит, ступайте в «Сады Арктура», Адскую кухню или куда угодно и приходите сюда завтра пораньше — в девять утра: мы вплотную займемся нашими трудами и хрониками.

— И последнее предостережение, — она встала с большим трудом, не пожелав взять меня за руку и опершись на трость, чей блеснувший набалдашник был, видимо, инкрустирован драгоценностями. — Берегитесь пианиста.

Я кивнул в знак согласия, но это рассердило ее.

— Никогда не притворяйтесь, будто знаете то, чего не знаете, Альберт Пеггс, — отчитала она меня. — Вы не знаете его. Он невероятно порочен и неимоверно обаятелен. Мне он всегда казался похожим на карусельных пупсиков — такой же выхоленный и чистенький, но в сущности — отвратительная тварь. Он бесстыдно предан Миму и вечно пытается помешать мне с ним общаться.

Внезапно она судорожно схватила меня за руку и до боли стиснула ее, сунув, как мне показалось, что-то в ладонь, а затем сильной мужской хваткой сложила ее в кулак.

На улице я обнаружил, что, вдобавок к подложному письму в кармане пиджака и отменным бутербродам с курятиной в левой руке, я держу не менее двухсот долларов в правой, которую только что раскрыл. Я остановился и заморгал от яркого солнечного света: дело в том, что, покидая ее квартиру, я поклялся никогда не возвращаться и, разумеется, не приближаться к «Садам Арктура», Адской кухне (которой, как я полагал, и вовсе не существует) и ни в коем случае не видеться с Илайджей Трашем, некогда «самым красивым мужчиной на свете». Но можно ли устоять перед суммой в двести долларов, если ты цвета спелого баклажана и потеешь намного сильнее белых особей?

Я решил, невзирая на жару, отправиться прямиком к нему студию.

В конце концов, я добрался до входа в Сады, взял себя в руки, завязал галстук (хоть он и намок от пота после долгой прогулки с городских окраин и напоминал поникший мак), уверенно поднял подбородок на нужную высоту, не выражая, впрочем, нынешнего злобного высокомерия моего народа, и позвонил. Звякнуло что-то вроде колокольчиков дромадеров. Задвигались множество засовов и замков, распахнулась огромная зеленая дверь, и я увидел пианиста со скрещенными на груди руками — Юджина Белами, о котором предупреждала меня Миллисент. Он словно бросал мне вызов: только попробуй заговорить, — и даже двойной вызов: только попробуй войти. Несмотря на стремление казаться грозным, он больше напоминал не настоящего сторожевого пса, а игрушечного жениха с итальянского свадебного торта, и, как я понял позже, изгибая губы луком Амура, он подражал Миму — своему господину, но, в отличие от него, не подкрашивал их губной помадой «Дорин».

— Я — предъявитель сего