Ру Эмерсон, Барбара Хэмбли Красавица и чудовище Маски. Песнь орфея

Посвящается матери, дату и особенно линусу

К читателю

Как известно, написанное слово и экранное изображение представляют собой два совершенно различных вида искусства, и законы, по которым создастся одно из них, часто неприменимы к другому. Это вечная ловушка для писателя, которому было бы смешно желать обратного.

При пересказе трех сюжетов, которые я решила представить в этой книге, я руководствовалась своим собственным суждением о том, как это должно быть сделано. Я знаю, что найдутся люди, которые не одобрят сделанный мной выбор. В ряде случаев такие изменения были минимальными — некоторые эпизоды опущены или собраны воедино либо постоянные персонажи появляются в тех эпизодах, где они и должны были бы быть, если бы актер смог своевременно сняться в данной сцене. Я решилась также довольно значительно сдвинуть хронологические рамки и в связи с этим сначала тщательно проверила всю последовательность действия. Я сделала это в надежде на то, что рассказанная мною история будет лучше смотреться в виде книги, чем если бы она была просто подстрочником трех эпизодов, а также на то, что я смогу гораздо яснее раскрыть тему, общую для всех трех историй, если они будут собраны под одной обложкой.

Я должна извиниться перед теми, кто предпочел бы простой подстрочник, и могу сказать в свое оправдание лишь то, что у меня были причины для такого решения. Я лишь надеюсь, что даже те, кто и не согласится с ним, тем не менее, испытают наслаждение от этих историй, изложенных как одно целое.

Ру Эмерсон Маски ГЛАВА ПЕРВАЯ

Много лет прожив в Лондоне, она забыла, что в это время года с наступлением темноты в Нью-Йорке становится довольно прохладно. После душного театра, трудного, многочасового выступления в «Лебедином озере» перед переполненным залом и уютной натопленной артистической уборной, с щедрым ароматом роз и гвоздик, ночной воздух ударил ей в лицо ледяным холодом. Лиза Кэмпбелл подняла воротник своего темного зимнего пальто, оставив Наверху черные блестящие волосы, уютно закуталась в красный шарф и остановилась, чтобы изучить открывающийся перед ней проход. Это Манхэттен-Линкольн-Центр, а не Бронкс, решительно напомнила она себе. Однако после стольких лет это была незнакомая территория, которая, следовательно, представляла собой угрозу. При серебристом свете уличных фонарей узкий проход от двери театра до переулка отдавал жутковатым, мертвенно-синим цветом. Свет отражался от окон домов, стоящих вдоль прохода, от рифленого металла и от мокрого тротуара. Улица была совсем рядом, всего в нескольких шагах, надо лишь одолеть полдюжины бетонных ступенек. Но ее не было видно с того места, где она стояла.

Повсюду были кучи вещей, оставшихся от прежних балетов и постановок. Они были сложены вдоль стен справа и слева от нее. Прекрасное убежище для крупных и мелких охотников за чужим добром, наводнивших город, подумалось ей. Но не они сейчас были ее заботой. Ей предстояло улизнуть от более искусного охотника, чем любой из тех, кого мог предложить Нью-Йорк.

Лиза прислонилась к тяжелой металлической двери и поначалу позволила себе лишь повращать глазами из стороны в сторону и разобраться в том, что находилось в непосредственной близости от нее. Никого и ничего возле двери, никаких звуков, свидетельствующих о том, что ее преследовали, с другой ее стороны. В данный момент этого было достаточно. Никто не должен знать. Особенно Коллин Хеммингс.

Воздух был настолько холодный, что она едва могла дышать, но все же чище, чем тот, который она вдыхала час назад. Вспомнив об этом, она испытала одновременно радость и горечь: вереница поклонников, пробравшихся за кулисы, чтобы, краснея и заикаясь от волнения, похвалить ее исполнение и сам балет, со знанием дела поговорить о «Лебедином озере» и выделить ее из числа балерин, танцевавших Белого и Черного Лебедя. Это всегда было приятно, как и аплодисменты, — и для этого она жила. Но многие пришли, чтобы напомнить ей, как много лет прошло с тех пор, как она была в Нью-Йорке в последний раз, и с тех пор, как они видели ее дебют — Синюю птицу в «Спящей красавице», как будто ей нужно было напоминать о том, как давно она стала танцевать соло и как много лет осталось позади! И все это время Коллин Хеммингс, посланный ее мужем телохранитель с холодными глазами, маячил в дверях с притворной непринужденностью, которая никого не могла обмануть. Его ледяные голубые глаза следили за всеми. Он с подозрением вслушивался в каждое сказанной ей слово и каждое ее слово, чтобы доложить обо всем Алэну, как он делал каждый вечер.

Коллин был ей не нужен. Она едва ли могла бы находиться с ним в одном городе, не говоря уж о театре или гостинице. У нее мурашки бегали по телу, когда он был с ней в одной комнате. Но Алэн не способен был это понять и упорно настаивал «Чтобы защитить тебя, ангел мой». И он добился, чтобы она отправилась на гастроли в США с Коллином либо вообще не поехала — и никаких танцев!

Хватит! — приказала она себе. Думай об аплодисментах, о балете — приказала она себе. О музыке, которая по-прежнему могла захватить ее своей неожиданностью и заставить плакать, о прекрасной возможности танцевать в достойной ее труппе и выступать в главных ролях в больших городах и прославленных театрах, о возможности возвратиться в Нью-Йорк. О завтрашней «Жизели» — ах, какая роль! — или лучше о заключительном спектакле «Ромео и Джульетта». Подумать о сцене на балконе. Ее юная влюбленная Джульетта всегда вызывала у зрителей слезы. Они принимали ее в этой роли, не замечая ее возраста и видя в ней Артистку, каковой она и была в действительности. Как и Фонтейн, которая танцевала Джульетту, когда ей было за пятьдесят. Они увидят…

Думать о том, что будет через час, в полночь, когда она сможет рассказать о своих неприятностях единственному в мире человеку, с которым она могла говорить. Однако надо спешить, прежде чем Коллин обнаружит ее исчезновение в гримерной и узнает, куда она ушла. Прежде, чем он поймает ее с уличающим конвертом.

Еще когда она направлялась в театр, прошел небольшой дождь, и вся мостовая блестела. Миниатюрные клочья тумана, висящего над лужами, вихрились и кружились, когда она спускалась вниз по лестнице, торопясь выйти на улицу Хотя дорога была неровная и коварная,