топая башмаками, вошел в столовую.

В ней было почти пусто. Только в дальнем углу сидел кто-то, невидный за широко развернутым газетным листом, да посреди комнаты компания молодежи окружала два сдвинутых вместе столика. Никто не обратил внимания на Фомина. Он выбрал себе место, сел и осмотрелся.

В обширном пустоватом зале, с его сводчатым потолком, не было ничего ресторанного — он больше напоминал читальню или фойе театра, задолго до начала спектакля. Строго и сдержанно выглядели окрашенные в серую краску стены, матовые колпаки на лампах, столы, сверкающие прохладной белизной и гладкостью скатертей, но, несмотря на сдержанность эту во всем, и особенно в запахе отличного трубочного табаку, которым был пропитан воздух, чувствовался прочный, хорошо обжитый уют. Неподалеку от Фомина белела на сером фоне дверь. Она вела, очевидно, в биллиардную: приглушенные возгласы и цоканье шаров раздавались там. И лишь они нарушали чинную тишину зала да изредка чей-нибудь голос из соседней компании.

— Врешь, Федя, врешь, — донеслось до Фомина, — сознайся, что наврал! Ты на этом пленуме и не бывал вовсе.

— А тебе не все равно? — отвечал другой голос. — Отчет ведь написал? Двести строк… А это, брат, самое главное.

Все засмеялись.

«Газетчики должно быть», — подумал Фомин неприязненно (он сам пробовал работать в газете, да ничего не вышло) и искоса посмотрел на соседей — на их проборы, костюмы, галстуки…

Стараясь держаться непринужденно, он закинул ногу на ногу и закурил.

Однако это не принесло успокоения. Слишком уж чинно было вокруг, слишком тихо и пусто. Фомин давно отвык от подобной обстановки, и она подавляла, стесняла. К тому же никто не замечал его, не подходил к нему… И с каждым мгновением та злая решительность, с которой он входил сюда, таяла все больше и больше.

Прошла минута, еще одна…

«Фу, чорт, до чего глупо! — подумал Фомин и ему стало жарко. — Уйти, что ли?»

Но в это время в комнате уже появился услужающий. Он, ловко балансируя подносом, поставил на стол огромное никелированное блюдо, благоухающее чудесным запахом жареного мяса, и загремел тарелками и ножами.

— Будьте добры! — окликнул его Фомин и сам испугался — до того громким оказалось это восклицание. Оно (так, по крайней мере, почудилось Фомину) произвело на всех самое разительное впечатление. Молодые люди из соседней компании, как по команде, повернули головы и оглянулись. — «Счасс», — прошипел услужающий. Гражданин, сидевший в углу, опустил газету и усиленно запыхтел трубкой… И одновременно со всем этим неслышно, почти торжественно распахнулась дверь биллиардной.

Фомин, заметавшийся глазами по залу, сразу увидел в глубине ее утреннего секретаря: он стоя натирал мелом конец кия и смотрел на Фомина всем желтым диском своего лица, до тех пор, пока дверь снова не закрылась. Вышедший из дверей старичок — совершенно лысый, в роговых очках — тоже принялся глядеть на Фомина, шаркающими стариковскими шажками подходя к его столику.

— Простите, пожалуйста — у вас рекомендация есть? — спросил он наконец остановившись.

— Какая?

Старичок вежливенько улыбнулся, и множество новых морщин появилось на его румяном личике.

— Наша столовая, видите, закрытая, — сказал он, — только для членов клуба. Остальные посетители обязаны иметь рекомендацию.

Фомин криво пожал плечами.

— Я не знал.

Казалось кровь со всего тела бросилась ему в голову да так, что зашумело в ушах. Он чувствовал, что не может уйти, что лучше ему умереть, но старичок, не спуская с него глаз, продолжал безлично и выжидательно улыбаться морщинистым ртом — и он встал… Он шел к выходу и всем своим существом осязал, что все смотрят ему вслед и смеются, шепчутся, показывают пальцами…

На улице попрежнему полновластно царила ночь.

Редкие пешеходы, белые от снега, попадались навстречу. Сквозь ставни домов пробивались колючие лучики света. Перед одноэтажным фасадом кинематографа пылало ослепительное холодное солнце — оно раскачивалось на ветру, и тьма колыхалась вместе с ним… На перекрестке встретился мальчишка, неизвестно ради кого выкрикивавший обычные провинциальные слова:

— Завтрашний номер «Серпа и молота», новая победа на внутреннем фронте…

Затем Фомин увидел женщину в валенках, в голубой фетровой шляпе. Она одиноко стояла у витрины запертого магазина и рассматривала выставленные в ней меха и ботинки.

— Куда это вы так торопитесь? — сказала она развязно, попробовала было пойти за Фоминым, но передумала и отстала.

Фомин продолжал шагать, не понимая куда и зачем…

IV

Ярко освещенный трактир возник перед его глазами неожиданно и непонятно. «Ресторан Байкал П. С. Маркова» — нагло кричала своими золотыми буквами вывеска, и Фомин невольно остановился перед ней. Смутный шум, говор, обрывки музыки проникали через окна и двери.

— Да, это тебе не «Деловой клуб»! — злорадно вслух произнес Фомин, предвкушая, как он войдет сейчас в развеселое трактирное нутро, где можно обходиться без всяких рекомендаций… Короткая мысль о том, что в кармане остается единственный не размененный червонец, непрошенно вспыхнуло в сознании. Еще недавно червонец этот казался изрядным богатством — именно потому, что он не размененный, новенький, хрустящий — и пока он оставался в целости, никакое будущее не страшило. Сейчас же все стало иным — не хотелось, да и невозможно было думать о том, что будет дальше, и Фомин только усмехнулся. «Побираться пойду, вот что будет, — злорадно подумал он: — Подайте ради Христа бывшему председателю комдезертира»… Он фыркнул от смеха и решительно взялся за дверную ручку.

Дверь взвизгнула.

— Здравствуй-те, гражда-нин, — зычно заревел вслед за этим чей-то голос, мерно разрубавший каждое слово на две части, — зай-мите сто-лик пожалуй-ста.

Фомин, ошеломленный этим нежданным приветствием, взглянув в ту сторону, откуда раздавалось оно, и увидел стойку, загроможденную всякой всячиной — самоваром, банками, окороками, бутылками — а за ней какого-то Пугачева, разбойника Чуркина, или, быть может, расстриженного монаха — словом, самого П. С. Маркова: это он сквозь немыслимые лохмища бурой бороды здоровался и прощался с посетителями. И Фомину вдруг стало весело и удобно. Протискиваясь в тесноте между спинками стульев, переступая через чьи-то вытянутые ноги, он забрался вглубь, поближе к эстраде и сел. Потный малый в пиджаке и сатиновой рубахе тотчас вырос перед ним.

— Пивца прикажете? — спросил он сиплым тенорком и наклонил голову, подставляя Фомину свое нечистое ухо.

— Нет, карточку дай, — ответил Фомин.