взрывать, чтобы строить новое, кажется панельное. На Моховой не рушат — лечат. Капитально. Фасад блещет новизной, будто только что возведен, а ему за сто лет. Дому возвращен первоначальный вид, а дома на Моховой всегда были красивы, обладая каждый собственным неповторимым лицом и образуя в то же время единый уличный ансамбль, принадлежавший к лучшим образцам питерской архитектуры. А вот внутри коробок, в полости — сложная операция: сломаны, удалены, вырезаны вся рухлядь, вся гниль, все ржавье вплоть до смены остова, каркаса, внутри — полная переделка, перепланировка по современным требованиям. Здание приобретает новые «мускулы», новую «кровеносную систему», новый «пищевод» — новую жизнь!

В прежние приезды я огорчался: все дома на Моховой молодеют, кроме нашего — «баронессы Корф», что-то не трогают его. И вот радуюсь теперь, стоя перед ним с Левой. Дом в лесах, во дворе башенный кран. Все окна с фасада распахнуты, веет запахом свежей штукатурки, малярки. Мамин балкон? На месте! Охвачен новой узорчатой решеткой, перестланы плитки, заменены консоли. Балкон возрожден, балкон есть — мамы нет…

Собирались с Левой двинуться дальше, как из подворотни вышла пожилая женщина, глянула на меня и — значит, я еще узнаваем, черт возьми! — узнала меня. «Здравствуй!» — говорит. «Здравствуйте! — говорю. — Но кто вы?» А она вместо словесного ответа — сначала молчаливо пальцем — в приметный шрамик возле виска. А потом говорит: «Твой следок…» И я вспомнил: играли во дворе в лапту, Лидочка Шувалова, увертываясь от моего запущенного в нее мяча, поскользнулась, упала, а на мостовой битое стекло, так и остался на лбу шрам, «мой». Лидочка — бабушка, приходила смотреть свою обновляемую квартиру во флигеле: там уже шесть квартир готово. «Знаешь, — говорит, — кто тут недавно приезжал? Не поверишь. Внучатый племянник баронессы Корф». — «Это, — говорю, — как в плохом очерке. Такие сюжеты уже бывали». — «Не знаю, — говорит Лидочка, — как в ваших очерках, а в жизни было так. Прибыла иностранная делегация. То ли французские, то ли бельгийские коммунисты. И среди них этот Корф. Я сама его видела, разговаривала через внука с ним. Старенький, как мы с тобой. Очень ему все понравилось. Пошутил даже: бабушка, мол, осталась бы довольна, как обновляется ее дом…»

Идем по улице с левой стороны на правую, с правой на левую. Возле «дома Гончарова» постояли.

— Здесь жила Наташа Бехтерева, нынешний академик, — говорит Лева, будто я не знаю об этом, по добавляет то, что я и не знаю. — Они с моей Аллой учились в одном классе. Рано осиротела, отец, крупный военный, погиб, мать умерла. Девочка воспитывалась в детдоме.

В «доме Гончарова» сейчас какой-то проектный институт, что он проектирует, я не списал с вывески. А в мои детские годы здесь размещался клуб Промкооперации. В летние вечера его балкон превращался в кинобудку, на фасаде противоположного дома укрепляли огромную простыню, и толпа, собиравшаяся на улице, смотрела бесплатно фильмы. При клубе была библиотека, которой заведовал Всеволод Васильевич Успенский. К нему часто — я видел, беря книги, — приходил очень схожий с ним брат Лев Васильевич. Тот, что все ведал про слова и одну из своих многих книг назвал «Слово о словах». В этом качестве он широко известен, а я помню его еще и как конструктора авиамоделей. Он возил ленинградскую делегацию на первый всесоюзный слет-соревнования юных моделистов, который проходил в Москве на Тушинском аэродроме. Я ездил с этой делегацией спецкором «Искорок» — первая моя командировка в столицу. Брал интервью у Косарева, генерального секретаря ЦК комсомола, у командарма Алксниса, начальника ВВС, взял бы и у плотного, с короткой, глубоко уходившей в плечи шеей молодого человека лет 27, если б знал, что это Королев. То есть я знал его фамилию, но не догадывался, что это будущий главный конструктор космических кораблей. Тогда, на слете, он был судьей, входил в жюри, оценивающее представленные модели. Большинство призов увезли ленинградцы, ученики Успенского.

Постояли мы и возле углового дома, в котором жила Маша Богорад, жил Алик. А по ассоциации с ними мне вспомнилось стихотворение Вадима Шефнера, — я познакомился с поэтом в Комарове, — написанное во время войны вот про этот как раз дом, около которого мы остановились с Левой:

Возможно, и сейчас висит это зеркало в восстановленной квартире. Или в музей передали.

Мы перешли улицу Пестеля, вступив на другую половину Моховой. Лев вдруг приостановился и сказал:

— Глянь на ту сторону…

По левой стороне шли двое: слепец в черных очках с баяном на груди и женщина-поводырь.

— Спешит, видно, на выступление в каком-нибудь клубе, — сказал Лева. — Ты должен помнить Пашу Лукина, это он с женой, с Катей.

— Дружок Маркиза?

— Правая его рука во всех потасовках… Он постарше нас с тобой. Еще лет за пять до войны женился. Но пил, дрался, и Катя, не выдержав, ушла от него к другому, трезвому, степенному… На войне Паша водил танк. Подорвался на минном поле, глаза выбило. И Катя, узнав, что он ослеп, разыскала его в госпитале, увела к себе, снова стала ему женой, покинув своего вполне благополучного второго мужа. Почти сорок лет они неразлучны с Пашей, дети у них, внуки…

Во дворе дома № 31, в котором Лева родился, вырос, из которого ушел в моря, у него произошла встреча, похожая на мою с Лидочкой Шуваловой. В компании Маркиза, царствовавшей на Моховой — помните схватку со шпаной из «придворного»? — состояла единственная девчонка, ни в чем не уступавшая мальчишкам из этой ватажки, ни в отваге, ни в ловкости, ни просто в физической силе — разве только не могла, как Маркиз, выпрямить и