Наверняка это он и был… А ты что, его сына встретил? Где, когда?

— Через шестьдесят почти лет, минувшим летом у вас в Ленинграде. Я приезжал по делам, мы с тобой разминулись, вы отдыхали с внуками в Литве, я остановился у моих друзей Березкиных. К ним зашел как-то знакомый, вернувшийся из суда. Восторженный. Говорит, что выступал адвокат, каких он век не слыхивал. Ораторское искусство нынче, за ненадобностью, отмирает. А этот — златоуст, два часа говорил вдохновенно, не заглядывая в бумажки. «Ну и как, — спросил я, — помогло подзащитному?» — «Дали на полную катушку… Все равно — блистательный защитник, из последних могикан, на этого Ф. надо ходить, как на Райкина». — «Ф.? — переспросил я. — А имя-отчество?» — «По-моему, Виктор, полностью не помню». Я — в адресный стол, фамилия из редких, через пятнадцать минут получил справку: Московский проспект… Женщина, приоткрывшая дверь на цепочку, придирчиво устанавливала, кто я такой, чем интересуюсь. Впустив, объяснила свою бдительность: некоторое время назад у них в подъезде обчистили квартиру, теперь все осторожничают. Воров нашли, оказались парнями из ПТУ, их судили, и по иронии судьбы защитником на процессе выступал ее супруг… О давнишнем переезде из Саратова она что-то слышала от родителей мужа, которые не так давно умерли. Но расспрашивать, естественно, надо самого Виктора. Он, к сожалению, в отъезде. В Волхове на процессе, судят взяточников. Вернется завтра.

— И ты снова пришел. Зачем? То, что это тот самый Витька, явно подтвердилось. Что же тебе еще недоставало? Каких подробностей ты ждал от человека, которому в момент интересующего тебя события было два года? Ах, судьба семьи? Коллекционируешь судьбы, биографии, лезешь в чужую жизнь. Я бы тебя погнал из квартиры, явись ты ко мне с допросом.

4

Я застал Виктора Абрамовича за необычным для юриспрудента занятием: в переднике-клеенке, залепленном чешуей и кровяными брызгами, с засученными рукавами, с длинным ножом в руке он фаршировал на кухне привезенных из Волхова зеркальных карпов-красавцев.

— Живыми вез, бились в авоське. Вон парочка еще трепыхается. Пристукни, Алла, пестиком. Осторожно, чтобы желчь не разлилась.

— Ты уж сам… — И ко мне: — Для Вити священнодействие — приготовить рыбу по маминой рецептуре. Но и маму, обученный ею, не допускал потом к этой магии. Я ж у него в подсобницах, на подхвате.

— Иронизируешь, а от дела отвлеклась. — Он помешал поварешкой в широкой кастрюле, в которой варились на плите овощи: свекла, морковь, лук со специями, взял на пробу, лизнул. — Прибавь, пожалуйста, соли. — И тут же перехватил руку жены с ложкой: — Это многовато, отсыпь, вот так… И перцу чуть-чуть… Извините, все у меня на ходу, по минутам, прерываться уже не имею возможности. Могу с вами поговорить, но не отрываясь от производства.

— Понимаю, — сказал, я, глядя, как кулинар с сосредоточенностью хирурга, ведущего сложную операцию, взрезал у распластанной рыбины брюшко, выпростал внутренности, вылущил жабры. — Ошибаться нельзя, не так полоснешь — опять же желчь…

— Вижу, соображаете.

— Как чистый пожиратель. Обожаю готовую продукцию, а возиться…

— А для него, — сказала Алла Васильевна, — вся прелесть в самом приготовлении. Съест-то кусочек-другой. Назовет гостей на «рыбьи посиделки» и будет наслаждаться, наблюдая, как они изничтожают его фирменное блюдо.

— Алла, не занимайся критиканством. Нарежь луку для фарша…

— Я же говорю, вся черная работа на мне. Не жалеет слез моих жестокий муж.

Он приступил к наиболее филигранной манипуляции ножом: вырезать мякоть, не повредив кожи. Сосредоточенность его усилилась, но одновременно он заговорил вдруг охотнее, чем минуту назад:

— Вы помните моих родителей? Вы ведь тоже были крохой тогда.

— А я бы вас узнал на улице.

— Хорошо сохранился?

— Есть люди, не теряющие основных черт своего лица с младенчества до старости.

— Считать ли комплиментом, что выглядишь в шестьдесят младенцем?

— Не придирайся, Витя, ты не в судебном заседании, — реплика Аллы Васильевны, замачивающей в миске ломтики батона для фарша и тут же уличенной в небрежности: плохо срезана корка…

— Итак, вы литератор, и вас потянуло на воспоминания. Чем могу помочь?

— Вы, понятно, не помните, но, может быть, слышали от родителей, как ваша семья добиралась дальше из Петрограда…

— А мы дальше не ехали.

— Как, а назначение отца на загранработу?

— Это позже, лет через пять. Он работал в Ленинграде, в Севзапсоюзе, руководил промкооперацией. У него ведь коммерческое образование. Киров знал отца еще по гражданской войне, по Одиннадцатой армии, освобождавшей Астрахань. По рекомендации Сергея Мироновича он и был послан в Англию, в торгпредство. Для отца и для мамы это было вторичным пребыванием в Лондоне. Первое — в эмиграции. Они там в эмигрантской большевистской секции, у Максима Максимовича Литвинова, и познакомились. Отец бежал из Либавы как участник подпольного марксистского кружка. Мать — из Ростова, от погромов, скиталась швеей по Европе, в Салониках жила, в Париже, в Вене и вот в Лондоне. Мама всю жизнь разговаривала на каком-то своем особом языке, на смеси русского, еврейского, греческого, французского и английского.

— Я филолог, — сказала Алла Васильевна. — Специальность — германо-романские языки. И свекровь была для меня неисчерпаемым языковым кладезем.

— А я не колодец, в котором ты утонула? — Шутка мужа свидетельствует о его хорошем настроении: дело с карпами подвигается успешно. Уже давно кипят овощи на плите, уже укреплена на краю стола мясорубка, и в ее пасть летят кусочки рыбы, хлеба, сырого лука, выползая сквозь решетку длинными кручено-перекрученными перламутрово поблескивающими колбасками. Кухня наполняется запахами, они пока раздельны: запах овощей из кастрюли, запах лаврового листа, запах свежеразделанной рыбы, они еще не переплелись в единый духовитый аромат. К изготовленному фаршу добавляются яйца, молотый перец, все это перемешивается в густую массу, и наступает никому не доверяемая операция: сама фаршировка, начинка, заполнение рыбьих кожаных мешочков; быстрые, смоченные в воде, ладони пришлепывают их, заглаживают, придавая нужную форму, опускают в кастрюлю с овощами.

— И долго вы жили в Лондоне? — спрашиваю.

— Пять лет. Но ездили в отпуск, на каникулы домой. Папу дела́ отпускали лишь дважды, а мы с мамой каждое лето отправлялись на теплоходе «Кооперация» в Ленинград. И в каком-то смысле нам с Томкой приходилось вести двойную жизнь. Тогда в советской колонии не было школы. Мы учились в колледжах. Я в мужском, в Хэмпстеде,