Без музыки

ИМЕНИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ Роман

Часть I Я И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

— …Простите, но такие события не происходят просто так. Стечение обстоятельств, мотивы, побудившие вас к правонарушению, — все это очень важно, но… — человек задумался.

— Нет, нет, нет!!!

— Да вы успокойтесь! Не угодно ли воды?

— Ложь, понимаете, это ложь! Я не совершал никаких правонарушений.

— Возможно, мы ни на чем не настаиваем. Вы смелый человек. И потом, у меня нет других доказательств, кроме вашего собственного публичного признания. — Человек посмотрел в окно. Сказывался плохой свет. Глаза давно уже болели. Человек объяснял это усталостью. Вот и сейчас он сидел, запрокинув голову, осторожно массируя веки. — Поверьте, этот разговор мне так же неприятен, как и вам. Я выполняю свой служебный долг. Хотим мы или не хотим, но нам придется произнести столь досадные слова: «Максим Семенович Углов совершил плагиат». Подобные действия советским законодательством классифицируются так… — Человек не договорил, открыл стол, вынул несколько книг, выбрал нужную ему. — Вот полюбопытствуйте, страница заложена.

— Да, да, я знаю, статья сто сорок первая.

ГЛАВА I

Вот так всегда. Сначала ждешь писем, а их все нет и нет. Потом устаешь ждать, свыкаешься с их отсутствием. Вроде так и должно быть. Письма получают другие. Еще по инерции выговариваешь себе за суету — дескать, так даже лучше, спокойнее во сто крат, хлопот никаких, переживаний никаких. И ты живешь, уступая собственной рассудочности, живешь спокойно, как если бы ожидаемых писем не существовало вовсе: ты привык.

Впрочем, так ли уж важно, когда — днем раньше или днем позже — придет письмо, объявится потерявшийся, рухнет задуманное тобой дело? И все житейские неурядицы, будто спохватившись, начнут случаться одна за другой. Возможно, вас миновала сия чаша. Значит, вам повезло, вы удачливый.

Конверт лежит прямо перед ним. Обычный почтовый конверт. Адрес отпечатан на машинке. Максим осторожно трогает письмо линейкой. Конверт опрокидывается.

Ну что ж, все правильно. Берчугин никогда не писал длинных писем.

Они знакомы не один год. Их даже считают друзьями. Маститый прозаик, почти патриарх, он так и живет на отшибе, не помышляет перебираться в столицу. Кто-то говорит — бравада, другие ставят в пример. И вот теперь это письмо, его надо распечатать, прочесть. Сейчас он закурит, соберется с мыслями и… Надо обязательно собраться с мыслями.

Странно, на его призыв собраться с мыслями всегда первой откликается память. Как если бы мысли были только в прошлом. Максим старательно раскуривает сигарету. Необъяснимая отрешенность: никак не почувствует вкуса табака.

Напраслину на себя возводишь. Дурак. Прошлое здесь ни при чем. Обычное тяготение к началу, к исходной точке. Все когда-то начинается.

Лесной институт. До сих пор не пойму, почему именно лесной.

Вообще-то я собирался в юридический. Наследственная неприязнь к точным наукам. Поиски призвания особенно тщательно велись там, где отсутствовала перспектива стать выдающимся физиком или математиком. Юридический. Какие могут быть разговоры? И математики нет, и начертательной геометрии нет, и старый томик Льва Шейнина зачитан до дыр. А когда вместе с Пашкой Сытовым мы закатились в этот самый юридический на «день открытых дверей», всякие сомнения — куда и почему — перестали существовать.

В нашей затее был определенный риск. Субъективные трудности, как любил говорить Пашка. Родичи строили свои планы. Пашку сговаривали в политехнический, меня — в лесной.

Пашка сразу скумекал, что к чему. Ох и врал складно! Даже я, лучший Пашкин друг, засомневался: «А может, Пашка темнит? И в самом деле поступает в политехнический?»

До экзаменов оставалось дней десять, когда папин вопрос: «Как идут дела?» — застиг меня врасплох. Мое замешательство породило массу подозрений. Вечером отец учинил мне изнурительный допрос.

— Значит, у тебя все в порядке? — спросил отец.

— Разумеется, — ответил я. — Через полторы недели экзамены. Первый — сочинение. — Для большей убедительности я назвал поток и номер группы.

Обстоятельный ответ должен успокоить отца. Я в этом не сомневался.

— Понятно, — сказал отец очень миролюбиво. — И ты намерен поступать в лесной институт? Молодец! На первый экзамен мы пойдем вместе. Такова традиция, я провожу тебя.

Отец так долго разглядывал мое лицо, что у меня даже зачесались уши. Я все понял: отец знает о юридическом, и наш разговор — его обычная уловка: он уверен, я все расскажу сам.

И я рассказал. Отец слушал рассеянно, водил пальцем по запотевшему стеклу.

— Все?

— Все.

— Молодец! — Отец минуту-другую помолчал, а затем снова повторил: — Молодец! Леля, — отец посмотрел на мать, — оказывается, мы растим с тобой советского Плевако.

— Все может быть, — сказала мама и стала перекладывать накрахмаленные простыни в нижний ящик бельевого шкафа.

— Сегодня, — отец почесал переносицу, — нет, сегодня поздно, завтра. Да-да, завтра утром ты поедешь в юридический институт, — отец поправил очки, — и возьмешь документы назад.

— Но почему? — мое возмущение было искренним, на глазах блеснули слезы. — П-почему?

— Этот предмет, — отец погладил меня по голове, — надо хотя бы раз в месяц причесывать, а еще им положено думать. Занятие утомительное, но чрезвычайно полезное. Когда ты перестанешь таращить глаза при фамилии Плевако, как базарный шулер, и помимо записок следователя нашего известного писателя Льва Шейнина рискнешь прочесть еще что-нибудь, тогда тебе не придется задавать идиотских вопросов.

Утром отец поехал со мной в институт. Там он ничего не говорил, просто стоял рядом и смотрел, как секретарь приемной комиссии регистрирует мои документы. Мы вышли в парк и долго, без всякой надобности, бродили по его затененным аллеям.

— Дура, — выговаривал мне отец. — Не понимаешь своего счастья. Ну что такое юрист? Тебе непременно уголовный розыск подавай. Погони, допросы, процессы. Начитался детективов. Выбрось из головы. Порок не имеет перспективы.

— Ничего, — отнекивался я, — на мой век проходимцев хватит.

— Это уж точно, — соглашался отец. — Общение с