Сергей Григорьев Берко кантонист

ПОВЕСТЬ

ЗАГАДОЧНЫЙ ПАМЯТНИК

Недавно я перелистывал новый журнал и встретил в нем фотографию: на полянке запущенного парка стоит памятник, поврежденный временем. На памятнике поставлены фигура гения с погашенным факелом и греческая ваза с наброшенным на нее покрывалом — это погребальная урна, в какие древние собирали пепел умерших после сожжения на костре. На камне памятника легко читается, очевидно — расчищенная пытливым деятелем Главнауки, углубленная надпись:

СОКРАТ

умер,

отравленный врагами.

Я сразу узнал и памятник, а по напечатанным еще в журнале снимкам и другие, знакомые мне в юности места: «севрюговский сад» — в одном из городов Приволжья — и старый белокаменный в нем дворец. От дворца широкий вид на Волгу. Конечно дворец с колоннами (их шесть), а под самою крышей вокруг всего дома тянется лепной работы полоса. На ней много раз повторяется среди лавровых сплетений секира, вставленная в туго связанный пучок розог — мотив, который часто встречается в постройках первой половины XIX века. В настоящее время в севрюговской усадьбе помещается дом отдыха работников просвещения.

В журнале заметка озаглавлена «Загадочный памятник». В самом деле, зачем и кому понадобилось поставить над Волгой памятник Сократу? Мудрец Сократ жил в далекой от нас и по месту и по времени Элладе — древней Греции. По преданию, он действительно умер от яда; приговоренный к смерти правителями Афин, он собственной рукой поднес к устам чашу с ядом после беседы с учениками. Теряясь в догадках, журнал предполагает, что владелец усадьбы был философом и последователем Сократа. На самом деле это был генерал Севрюгов, времен Николая I. Правда, он был по-своему мудрец. История памятника мне хорошо известна со слов старого земского статистика Б. Л. Клингера. Он из кантонистов и доживал свой век на покое в том самом городе, где прошел суровую военную школу. Там же и я истратил свою молодость, был хорошо знаком с Б. Л. Клингером — мы много раз с ним гуляли около памятника Сократу. Памятник надгробный, под ним действительно лежит «Сократ». Тут под березами я услышал эту повесть, из которой читатель узнает, кто он был. Б. Л. Клингера нет давно среди живых. Его труды по статистике, я полагаю, всем известны.

Автор

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Знойный день

Лето того года было жаркое, и давно, уже во всем крае не было дождя. Колокола костела на горе и русской церкви на Подоле у реки звонили, призывая гром, тучи и желанный дождь. Он был необходим: хлеба погибали; не меньше, чем селян, бездождие тревожило жителей местечка Купно в правобережной Украине, не исключая и евреев — их даже особенно; в местечке говорили: «Все молятся о дожде — и хохлы, и кацапы, и поляки, только „жиды“ не молятся. Почему?»

Можно ли и надо ли молиться о дожде — об этом чуть не неделю спорили евреи местечка Купно, пересыпая выдержки из древних еврейских книг русским словом «погром». Спорили и перед синагогой, и в правлении еврейского общества — Калага, и в школах, и в семьях.

«Почему бы и нет? — думал Берко Клингер, шествуя важно после полудня к хаверу^[1] Мойше Шезори. — Разве Тора запрещает молиться о дожде над городом иноплеменным, разве отец мой, молясь ежедневно, не надевает на голову теффилин^[2], где написано: „Ты навеваешь ветер и ниспосылаешь дождь“. Но если теперь нам нужно поститься — почему нет?»

Берко нес подмышкою древнюю книгу, облеченную в деревянный футляр. В голове у Берка была путаница от жары, от туманных изречений книги, которую он теперь вместе с Мойше изучал, и от голода: день уж склонялся к вечеру, а Берко еще ничего не ел. Ноги Берка путались в долгих полах кафтана; узкие рукава кафтана ниспадали почти до концов пальцев — так, что у Берка были спутаны и руки. Сарра Клингер была неглупая женщина и, когда умирала, сказала, охорашивая сына холодеющей рукой: «Ну вот, Берко! Ты теперь будешь расти. У тебя прекрасный кафтан. Правда, отец?»

Сарра Клингер умерла, оставив Лазарю, кроме Берка, еще трех девочек: Лию, Розу и Двосю — все три были младше брата.

Берко рос, и уж кафтан его засалился и был в заплатах, но все еще были коротки не по кафтану руки Берка и путались ноги в полах: мамеле Берка оставила по себе сыну прочную и долгую память.

Берко шел с книгой к Мойше Шезори. Отец Мойше держал в местечке лошадей, торговал ими и содержал «балагулу» — нечто вроде омнибуса, который возил пассажиров из города в местечко и обратно. На краю местечка у Шезори был заезжий двор. Туда сейчас и направлялся Берко. Миновав распахнутую на улице дверь шумного и пьяного трактира, Берко прошел двором к черному ходу дома Шезори. Где-то под крышей ворковали голуби. Вперебой кудахтала кура с петухом.

Кони хрустали из торб овес. Запыленные мужики возились около фур, подмазывая оси. Запахи сена, дегтя и хлеба смешивались со сладкой тошнотой помоев.

По истертым скрипучим ступеням черной лестницы Берко пробрался в чуланчик около хода на чердак.

— Ты опоздал опять, Берко! — упрекнул товарища Мойше и повел глазом на стол, перед которым сидел над раскрытой книгой.

На столе лежали посоленный ломоть черного хлеба и зеленый, недавно выдернутый из грядки лук, с молодою, еще белой луковкой. Мухи облепили хлеб. Тут же стояла глиняная кружка с водой.

Мойше считал себя в праве упрекнуть Берко. Отец Мойше Шезори достаточно был богат для того, чтобы нанять своему первенцу хавера — товарища для изучения Торы^[3]. Хлеб, луковица и вода, коими Мойше попрекнул товарища, были платой Берке за труд. Лазарь Клингер этим даже гордился. «Дитя мое, — говорил он сыну, — ты имеешь свой первый хлеб от книги!» Впрочем, если разобраться основательно, то платой этого называть не следовало, как неправильно выразиться, что Берко был нанят. Он был отыскан среди многих, ибо сказано: «Найди себе товарища, чтобы есть и пить с ним, заниматься писанием и Мишной и спать с ним, открывать ему все свои тайны — как тайны Торы, так и тайны житейские. Двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их».

Берко был голоден сегодня, но не стал есть и пить.

Он согнал с хлеба мух и спрятал ломоть и луковицу в карман. Засучив, насколько было можно, рукава кафтана, Берко раскрыл на столе свою книгу,