всердцах чертыхнулся, но под умоляющим взглядом Марьи Алексеевны тоже сел рядом с Федей.

Потом все сразу встали, ещё раз перекрестились и вышли во двор.

— Давай скорее, Василий Васильевич! — крикнул ямщик. — Задержка выходит!

Федя стал усаживаться в сани.

Это было нелегко. Огромные тюки заняли всё место. Пришлось устраиваться на почтовой суме, набитой так, что она стала почти круглой.

Василий Васильевич принёс охапку соломы и закрыл ею Федины колени. Ямщик влез на козлы, вытянул ноги вдоль тюков, наложенных в передке саней, и дёрнул вожжи.

Сани сдвинулись с места.

— Подождите!

Марья Алексеевна метнулась к флигелю.

— Чего ещё? — недовольно прикрикнул Василий Васильевич, но Марья Алексеевна уже бежала обратно.

— Узелок-от и забыли! — торопливо говорила она, кладя на колени Феде свёрток. — А это возьми, Феденька, за пазуху положи, они и не простынут, оладушки-то!.. Поешь после тёпленьких!.. Ну, прощай, умником будь.

— Прощайте, маменька! — ответил сквозь слёзы Федя, беря оладьи. — Прощайте, папенька!

— Прощай! Эх, Тюнька, Тюнька! До чего себя допустил! — вздохнул Василий Васильевич. — Ну, трогай!

Он махнул рукой ямщику и, не оглядываясь, пошёл в контору.

Скрипя полозьями, сани выехали с почтового двора.

2

Полузанесённые снегом тихие пермские улицы, с низенькими, покосившимися домишками показались сегодня особенно милыми, родными. Было жаль уезжать, хотя бы и ненадолго.

На повороте Федя оглянулся назад.

Каменное здание почтовой конторы, выкрашенное в жёлтую краску, глядело ему вслед освещенными окнами.

Больно сжалось сердце. Федя думал о почтовой конторе, о комнате, в которой жил столько лет с родными — с дядей Василием Васильевичем и с тёткой Марьей Алексеевной. И в почтовой конторе, и в их комнате, и вообще в Перми жизнь после Фединого отъезда пойдёт так же, всё будет по-старому, и, наверно, никто не вспомнит про него, про Федю. Разве только тётка… Может быть, вспомнит и заплачет. Так ведь она всегда плачет. Свадьбу чью-нибудь побежит смотреть в церковь — плачет, хоронят кого — тоже плачет. Недавно собаки на почтовом дворе кошку чужую разорвали — опять плакала. Слезливая какая-то!

А сегодня-то сколько слёз пролила, как дядя сказал, что ночью отправят Федю с почтой…

При этом воспоминании и у самого Феди слёзы подступили к глазам. Вот и отправили. И едет он теперь далеко, в самый Соликамск. Едет по холоду, ночью, и сидеть неловко. Вот-вот слетишь носом в сугроб.

Федя попробовал было устроиться поудобнее, но не сумел. Ямщик, услышав за спиной возню, обернулся.

— Чего возишься? Неловко, что ли?

— Ноги отсидел. Вытянуть некуда…

— Ну, не робей, до станции как-нибудь дотерпи, а там тюк один свалим — ловчее будет.

Дотерпи! До станции-то ещё вон как далеко. Федя спрыгнул с саней и, морщась от колющей боли в затёкших ногах, побежал за санями.

Ночь была морозная, тихая. Из-за облаков выплыла луна и, казалось, тоже бежала. От полозьев на снегу оставалась блестящая гладкая лента. Федя старался попадать ногами именно на эту ленту. Занятно: он на неё наступает, а она всё убегает да убегает вперёд.

Ноги отошли, согрелись. Да и весь Федя согрелся. Можно снова на воз. Федя прыгнул на то же неудобное сиденье.

Сзади послышались колокольцы — догоняли вторые сани, на которых ехал почтальон.

Через час показалась станция — маленькое, полузанесённое снегом здание.

Ямщики уселись погреться, попить чайку. Почтальона смотритель пригласил к себе. Федя встал у порога.

— Иди, парень, попей чаю! — крикнул ямщик, с которым Федя ехал.

Федя несмело подошёл к столу. На нём стоял прилепленный прямо к доске огарок свечи, лежали куски чёрного хлеба, дымились кружки с кипятком. Ямщик, молодой, с красным обветренным лицом, казавшийся громадным от двух надетых на нём шуб, налил кипятку в жестяную кружку и пододвинул её Феде.

— Бери хлеба-то!

— У меня есть, — ответил Федя, вспомнив про оладьи за пазухой. — Вот, на!

— Да ешь, ешь сам. Поди, проголодался.

Другой ямщик, с густой бородой, в которой запутались и таяли теперь комочки льда, поглядел на Федю и сказал негромко:

— Что-то, парень, почтальон сказывал, будто тебя в монастырь сослали, за кражу будто пакетов… Опасался, как бы ты суму не вспорол.

Федя вспыхнул. Слова ямщика точно хлестнули по лицу. Не отвечая, он начал отхлёбывать из кружки. Сразу расхотелось есть.

— С чего он вспарывать-то её станет? — заступился молодой ямщик. — Ты бородой оброс, ровно и ум-от у тебя не ребячий, а тоже дразнишь парнишку. Не всяко лыко в строку. И так, верно, не мёд парню, — и добавил, участливо глядя на Федю: — Ешь лепёшки-то да собирайся. Дале поедем.

Оладьи остались на столе нетронутыми. Федя вслед за ямщиками вышел во двор и, пока наново перевязывали поклажу в санях, смотрел на небо, усеянное звёздами.

Как этим звёздам хорошо там. Блестят себе, глядят на землю и не слышат, не знают ничего про то, как люди на земле ругаются, обижают, обманывают друг друга. Вот бы сейчас сделаться звездой и прыгнуть туда, в небо…

— Садись, парень, поехали!

Вздохнув, Федя подошёл к саням, сел. Теперь стало много удобнее. На станции оставили огромный тюк.

Федя мог даже лечь, и от ветра его защищали те же тюки по бокам саней.

— Ложись-ка да поспи. Чего ты весь с лица стемнел? Слушай каждого!.. — сказал ямщик и, взмахнув кнутом, крикнул на лошадей: — И-э-э-эх-х, родимцы!

Опять покатились сани по ровной, наезженной дороге. Феде было тепло среди тюков, только немного стыли ноги. Он подогнул их, накрыл полой шубёнки, а сверху набросал соломы.

Спать ему не хотелось. Слова бородатого ямщика всколыхнули то, что он и так не мог забыть.

«Опасался, как бы суму не вспорол…» Конечно, люди имеют право так говорить, потому что… И в ссылку он едет — тоже правда. В монастырь, на исправление!.. Чего исправляться-то? Он и так больше никогда в жизни не сделает того, что сделал.

3

Федя помнил себя с четырёх лет.

Самое яркое впечатление оставил пожар. Горел соседний дом. Это было ночью. Федя проснулся от криков. От страха он крепко вцепился в платье тётки. Она пыталась оторвать Федю от себя, но не смогла. Тогда она ударила его. Не помогло и это. Едва ей удалось вырвать платье из рук Феди, как он вцепился в него зубами. Платье было разорвано…

Федя получил несколько тумаков.

— Гляди-ка, какой! — удивлялась тётка на другой день, — весь в мать. Та ровно мне в душу вцепилась, когда помирала-то: возьми да возьми Феденьку, а Феденька-то, ишь, юбки рвёт. Да зубами! Чисто волчонок.