вывода и только что обретенного знания. Из тьмы он сделал шаг вперед и вошел в круг света, и там — в тишине, милой сердцу простоте, взял со стола пастушка, прижал его к своей груди, развернулся и пошел прочь со сцены, за кулисы — куда угодно, лишь бы подальше от этой зловонной ямы и рассевшихся по рядам тряпичных побитых молью кукол.

Он бездумно шел через заставленные мебелью пыльные лабиринты, сквозные проходные комнаты, где маленькие, похожие на крысёнышей служки сервировали ломящиеся от снеди и пойла столы. Через будуары с прихорашивающимися пахнущими мятой и пудрой шлюхами, притоны с клубящимся туманом едкого табачного и сладкого опиумного дыма, подземные лавы с капающей за шиворот водой и гнилыми шпалами под ногами. Через вой сирен и зарева пожарищ, пыльные бури и грязь до колен. Пока он брёл, Томаса преследовали запахи кислой капусты, жареной селедки, жженой резины, горчичного газа, сгоревшего пороха, сажи, гари, вонючих портянок, дохлой рыбы и много ещё чего тошнотворного. Наконец, он заметил дверь, ведущую к запасному выходу на задний двор.

Темный узкий коридор с тусклой лампочкой вверху. Стены с облупившейся мышиного цвета краской, бетонный сырой пол, высокий потолок. Гулкие шаги. Томас подумал, что в таких местах хорошо расстреливать — бах в затылок — и на небесах! Эта мысль вдруг ему показалась забавной...

Толкнул дверь, вышел, сделал насколько шагов и тут же остановился. Глаза его ослепли от солнечных лучей, тысячекратно умноженных и усиленных кристаллами снега. Вся открывшаяся перед ним площадь, крыши домов, кроны деревьев, всё сияло мириадами бриллиантов. Вот так подарок! Хотел увидеть снег и — вуаля — милости прошу! Это сколько он сражался? Полгода, целый век?

Томас, закрыв глаза, полной грудью вдохнул обжигающий вкусный морозный воздух. Белесый пар изо рта. Волосики в носу прихватило. Ледяной живительный коктейль потек по всему телу и, достигнув мозга, очистил сознание, стерев из памяти удушливую вонь Дворца, а вместе с ней и образы разноцветия бирюлек, смеющихся и рыдающих игроков. Только морозная, вкусная, как бухарская дыня, свежесть, девственный только-только выпавший снег под ногами и бесконечное освященное солнцем чистое небо над головой. Невысокие старинные, словно с открытки, дома. Над печными трубами вверх поднимаются дымки.

Как же хорошо-то, Господи!

За спиной раздался крахмальный скрип.

Томас развернулся и увидел перед собой лицо Михаэля Шульца. Он улыбнулся немцу, как старому приятелю, с которым многое было пережито и выстрадано, улыбнулся как другу, ставшему ближе брата. Михаэль на долю секунды замешкался, что-то хотел сказать, но слова застряли в его глотке, а потом он всё равно завершил задуманное: сбил Томаса с ног и нелепыми в этот радостный момент прыжками бросился к поджидающему его экипажу.

Томас почувствовал, что хрупкое стекло, не выдержав удара, лопнуло, и пастушок рассыпался в пыль. Боли не было, только время замедлило ход, и он тягуче-плавно стал падать в прохладное, убаюкивающее, как руки матери, мягкое, чистое. Снег — это хорошо. Он любит зиму. В морозы все твари земные становятся честнее, а небеса снисходительней. Хорошо вот так — из засухи, пыли, грязи, тоски, подлости бесконечной, вываляться в сугробе ни о чем не думая, забыв прошлое, отрешившись от настоящего, не страшась будущего.

Тихоня открыл глаза. Утреннее голубое небо заслонили две фигуры. Он, в конце концов, понял, что происходит и где сейчас находится. Томас вернулся в Брест. В прошлое. А рядом — Тоня и Князь. Сзади темнеет часовая мастерская Генриха Киса. Если опустить глаза, то он заметит, как из правого бока торчит рукоять кинжала с костяной ручкой.

— Кровь черная, в печень попал...- сказал Пётр Алексеевич озадаченно.

Медный привкус во рту, дыхание спёрло, но боли нет.

Князь приподнял голову Томаса, взял его за руку, пытаясь прощупать пульс, и при этом тихо бормоча:

— Ничего не понимаю... Такого просто не может быть... Не должно случится... Не должно... Соловей-сволочь... Все умрут... Кто это все? Да что же это деется?

— Князь! — закричала баронесса, — Ну сделайте хоть что-нибудь!

Антонина Петровна не знала, как себя вести, что говорить, куда девать руки — ей ещё не доводилось терять своих учеников.

— Я не понимаю! Он не может уйти! — ответил Пётр Алексеевич, удивленно посмотрев на баронессу.

Вдруг Тоня всё поняла... Перстень с черным камнем. На пальце у Томаса. Баронесса думала, что оставила его в Коллегии, когда спешно уезжала. Как только она узнала камень, в этот же момент рука её мальчика начала чернеть. Под кожей стали проявляться синие рубцы, точки, шрамы, словно невидимый татуировщик беспорядочно набивал наколки без смысла и гармонии. Миг — и руки Томаса стали такими, словно он тысячу лет провёл в шахтах. Лицо — красивое и юное — пошло пятнами. На щеках и подбородке выросли страшные сливового цвета шишки, какие бывают у тех, кто получал сильные обморожения. Нос почернел и его кончик отвалился. Там где не поработал мороз, завершил дело «татуировщик» — лоб, брови, щеки, вся-вся кожа была в угольных рубцах. Светлые длинные красивые волосы поседели.

Томас поднял голову, посмотрел на снег голубыми чистыми, как у младенца, глазами, улыбнулся и... затих. Грудь опала и нестерпимо долго был слышен его последний выдох:

— Ткхаааааааа...

— Нет, Князь, теперь он может уйти... — прошептала баронесса, склонившись над ещё теплой почерневшей рукой её дорогого мальчика. Целуя пальцы, она прошептала: «Покойся с миром...».

***

Долгие истории принято завершать какой-нибудь красивой фразой, мудростью, метким афоризмом. Ведь конец — делу венец. Я бы могла завернуть в духе грешного мира и сладких воспоминаний, но это уже перехлест: и так кто только не писал о Томасе — охотников выискалось достаточно... Не будет никаких красивых слов. Об одном прошу: помолитесь за упокой бессмертной души новопреставленного раба Божия Томаса, и пусть Всевышний простит ему грехи вольныя и невольныя. Налейте калгановки в граненую стопку и помяните нашего Тихоню не чокаясь.

Пусть земля ему будет пухом.

Царство Небесное...

2004-2019 Павел Брыков Горловка-Партенит-Горловка