Истории от первого лица

ПОВЕСТИ

МЫТНАЯ УЛИЦА

1

Троллейбус остановился возле знакомого фонаря. Как и в прошлые годы, матовый плафон треснул, трещина походила на зигзаг молнии, казалось, стоит подуть ветру посильнее — тротуар покроется мелкими осколками и жемчужной стеклянной пылью.

Я сошла с троллейбуса, я кивнула фонарю, словно старому другу, и сказала тихо, так, чтобы только он один слышал:

— А ты все такой же, старик…

Потом завернула за угол и остановилась. Улица показалась мне вдруг чужой. Потому что моего дома не было. Совсем не было. Его снесли, и три соседних дома снесли тоже.

Легкий ветер нес над пустырем обманчивое тепло ранней осени.

Что будет потом на этом месте? — подумала я. Бульвар с аккуратными деревьями, рябыми от солнца дорожками? Или высотное здание, все в огнях хорошо промытых окон? Или школа, в которой будут учиться только в одну смену?

Не все ли равно? Дома нет и не будет. Моего дома.

Но он никогда не переставал жить в моем воображении, этот серый двухэтажный особняк с полукруглой аркой двора, в котором, в самом дальнем углу, росли мохнатые лопухи, а из дровяных сараев, стоявших в ряд, пахло одинаково — сдобным запахом березовой коры.

Я много ездила, видела новые города и страны, старела, совершала ошибки и старалась исправить их; я год от года менялась, а где-то далеко-далеко, на Мытной улице, в доме, который казался мне вечным, жила-была девочка, удивительно знакомая мне. Она не менялась, оставалась все такой же доверчивой, смешливой, нерасчетливой, обидно нехитрой.

Я часто думала о ней. Не только о ней, но и о тех друзьях, что вместе с нею жили в том самом доме в недосягаемой теперь стране — Детстве.

Я посмотрела на небо. Оно было чистым, нигде ни облачка, но уже готовым принять вечер. Скоро на нем появятся первые звезды…

2

— Нейтронные звезды остывают быстро, — сказал однажды Витька, — их свечение длится всего лишь тысячу лет.

— Всего-навсего? — удивился Ростик.

— Да, — сказал Витька, — всего-навсего, и ни одного дня больше.

Я спросила:

— А по виду они отличаются от обычных звезд?

— Да, говорят, что они много крупнее и ярче.

— А что такое нейтронные звезды?

Конечно, этот вопрос задала опять-таки я.

Ростик злорадно усмехнулся.

— Она не знает! А что она вообще знает?

— Не кипятись, — спокойно ответил Семен. — А ты сам знаешь?

— Я? Конечно, знаю. Это такие звезды, очень необыкновенные, в общем особенные, которые…

Он закашлялся…

— Ладно, — сказал Витька. — По совести говоря, я тоже не очень-то понимаю, что такое нейтронные звезды, но я постараюсь объяснить в следующий раз. Прочитаю и расскажу.

Он не боялся признаться, что не знает чего-либо. Поэтому мы ему всегда верили. Он читал много книг с такими подчас мудреными названиями, что их трудно было выговорить. А потом рассказывал нам, о чем написано в этих книгах.

— Ты все понимаешь? — спросил его как-то Семен.

— Само собой, — ответил Витька. Подумал и добавил: — Не всегда, но большей частью.

Такой он был, Витька. Не то что Ростик. Тот мог так вот, запросто, придумать все, что угодно, и потом глядеть очень искренними глазами и говорить проникновенно:

— Честное слово! Клянусь — это чистая правда!

И ему все равно никто не верил, даже Семен, который сам никогда не лгал.

А Витька умел сочинять. Не лгать, а сочинять что-нибудь такое, что никому, кроме него, не могло бы прийти в голову.

Он, например, на ходу придумывал продолжения книг и кинофильмов. Мы упивались игрой Нины Алисовой, прекрасной бесприданницы, ни за что ни про что отдавшей свою молодую жизнь, мы оплакивали ее горестную судьбу, а Витька утешал нас:

— Это же не конец. Там есть продолжение…

И рассказывал о том, как Ларису спасли, нашлись хорошие врачи, и они сделали ей операцию, и она потом вышла замуж за Васю Вожеватова и вместе с ним уехала в деревню и стала учить там крестьянских детей.

— И они жили долго и счастливо, — говорил Витька. — И умерли в один день.

Он часто повторял: «Они жили долго и умерли в один день».

А однажды признался: ему довелось прочитать эти слова у Александра Грина, и они пришлись ему по душе.

— Я взял их себе, — сказал Витька.

Он был щедрый, он брал то, что ему нравилось, а потом делился с нами, и мы благодаря ему узнали и полюбили мистера Пиквика, трех мушкетеров вместе с их другом д’Артаньяном и смелого Альку из «Военной тайны» Гайдара.

И он серьезно уверял Ростика, который обливался слезами, читая рассказ «Муму»:

— Ты же ничего не знаешь! Потом все было очень хорошо. Муму выплыла, и ее взял к себе лесник. И они вместе стали ходить на охоту, и Муму превратилась в огромного пса с лохматой шерстью.

Разве Витька лгал? Нет, он просто хотел, чтобы нам было хорошо. Он был добрый, но старался прятать доброту под насмешкой.

Он утверждал:

— Ирония — это прежде всего самозащита.

Еще он любил давать прозвища.

Каждого из нас он определил, как мне думается, точно. Семена, усидчивого тугодума, он прозвал каменным человеком. Ростика, сентиментального и хитрого, — слезоточивой капельницей. А меня он никак не прозвал. Признавался откровенно:

— Никак не могу придумать тебе прозвища…

Зато он придумал игру, назвал ее «Абракадабра». Если кто-то из нас подходил к другому и произносил: «Абракадабра», тот, к кому обращались, должен был немедленно упасть на землю, где бы, когда бы это ни было.

Много позднее я поняла: в этой игре был заключен свой немаловажный смысл. Мы уже тогда учились во что бы то ни стало выполнять свое слово.

Это была наша самая любимая игра.

Помню, как-то в воскресенье я с отцом шла по улице, мы направлялись на день рождения бабушки.

Я не шла, а словно плыла по воздуху. Накрахмаленное маркизетовое платье, белое в голубых цветочках, шелковые банты в косах, пробор ниточкой, — украдкой я даже любовалась собой, хотя и теперь как-то немного совестно в этом признаться.

Мне казалось тогда, все на меня глядят, такая я нарядная и вся блистающая.

И тут мне повстречался Витька. Он поздоровался с моим отцом, потом подошел ко мне, шепнул:

— Абракадабра.

Я оглядела себя, умоляюще взглянула на Витьку.

— Абракадабра, — беспощадно повторил он.

У меня даже слезы выступили на