- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (51) »
свист выглянул Колька, целый и невредимый.
— Ничего, — улыбаясь, сказал он. И, задрав рубашку, пошлёпал себя по впалому брюху. — Переварились.
Часом позже мы съели втроём в лесу вчерашние жареные зонтики. И тоже ничего. Всё было с нами благополучно. Да и мало ли что мы ели. Корни лопухов, тмин, конский щавель, сусликов… Всего не перечтёшь.
После поспевала лесная земляника, запекаясь, будто капли крови, в траве. Но мы её начинали есть задолго до созревания, когда она ещё была мелкой и жёсткой.
Грач шутил:
— В животе дозреет.
Иногда нам везло. Как-то Лёнька, когда мы сидели на земляничной полянке, сказал:
— Мать щей наварила, мясных. Отчим откуда-то говядины принёс.
Грач нюхнул горбатым носом воздух, будто наслаждался запахом мясных щей, и тут же спросил:
— А дома у тебя кто есть?
— Нету никого.
— И ты знаешь, куда ключ от двери мать спрятала?
— Конечно.
— Тогда пошли.
Лёнька замялся. Ему охота было угостить нас мясными щами, но в то же время боязно было — мать за это не погладит по головке.
А аппетит у нас уже загорелся.
— Айда, Лёнька — просил я.
Колька тоже обещал:
— Мы только по две ложечки. Только попробуем щей.
Лёнька всё равно мялся. А в животах у нас с Грачом сосало ещё сильней. Нам становилось невмоготу.
— Эх, жмот, лучше бы ты не говорил про щи, — возмутился Колька. — Сам налопался и молчал бы…
— Сам-то налопался, — подхватил я.
— Вот и не налопался, — возразил Лёнька. И его конопатая физиономия грустно сморщилась, будто её заквасили. — Мать только одну тарелку налила. И кусочек мяса махонький такой дала.
Лёнька показал, отмерив ребром ладони на пальцах другой руки величину кусочка. И вздохнул:
— Остальные щи спрятала в кастрюле в чулан. Даже сама не ела. Всё отчима ждёт, — пояснил он.
— Отчима, — негодующе подхватил я. — У твоего отчима и так рожа масляная. Он и без щей хорош.
— И начальник продсклада, — добавил Грач. — Там кругом еда. Что-нибудь украдёт.
— Нельзя, — сказал Лёнька. — За это сразу тюрьма.
Мы помолчали, украдкой глотая слюни: побороть свой голод было трудно. Он, как пиявка, сосал и сосал душу. И ни о чём, кроме тех мясных щей, не хотелось думать. Оттого Колька опять пробурчал:
— Лучше бы ты, Лёнька, не говорил про щи…
— Хоть бы разок хлебнуть! — выдохнул я. И начал собирать ещё не дозревшую кислую землянику. А Лёнька как раз в эту минуту сдался:
— Ладно, — сказал он. — Айдате. Только по разу хлебнём. Не больше.
— Уговор есть уговор, — пообещал я, чувствуя, как сердце сразу учащённо запрыгало. Грач тоже согласно кивнул.
А ноги сами бежали в посёлок, к крайнему от леса Лёнькиному дому. Вот и их дощатая калитка. Вот мы уже на чёрном, чуть тронутом зеленью в начале лета огороде, когда на грядках только лишь поднял свою щетину лук и лишь махрилась морковь. И картошка едва-едва раскинула ботву над землёю.
На двери издали был виден большой амбарный замок. Лёнька шмыгнул под крыльцо, недолго шарил там и отыскал пузатый кованый ключ. Руки у него были потные и дрожали. Он попросил:
— Ну, Грач, открой.
Щи в чулане мы нашли сразу — они были ещё горяченькие. И искрились жирными круглыми звёздами. И так одуряюще пахли!
Потом Лёнька принёс три раскрашенные деревянные ложки.
— Только по разу хлебнём, — напомнил он.
— По разу…
Однако щи оказались очень вкусными. Мы никогда таких не ели.
— Хватит, — шептал Лёнька, а сам торопился ложкой.
— Ещё чуть-чуть.
— Не заметит мать, — утешали мы.
А потом почему-то забылись. И Лёньку захватил азарт. Сидели все трое на прохладном полу в чулане и наперегонки хлестали щи.
За каких-то несколько минут опустошили почти всё содержимое четырехлитровой кастрюли, съели мясо. И только тут Лёнька спохватился:
— Что мы наделали!
И захныкал:
— Теперь мать задаст!
Жадно сгребая со дна гущу, Грач успокаивал его:
— Сейчас что-нибудь придумаем.
Но придумать что-либо было трудно. Мы облизали круглые ложки и сложили в кастрюлю. А вечером, сидя за стенкой дома, слушали, как вернувшаяся с работы Лёнькина мать остервенело лупила его верёвкой, и сочувственно вздыхали. На сытый желудок неохота было жалеть о чём-то, и Грач на каждый Лёнькин выкрик приговаривал:
— Ничего, ничего. За такие щи можно не то вытерпеть.
Соколиха
Она поселилась на лесном болоте, рябоватая и стремительная, с изогнутыми к хвосту крыльями. На добычу обрушивалась внезапно, как молния, и запоздалый крик схваченной утки сразу же затихал. Потом она обжила старое воронье гнездо на высокой берёзе — и хищников стало двое. Каким-то чудом Колька Грач нашёл это гнездо. Побледневший, он свистнул «сбор» и тихо сказал: — Что я вам покажу сейчас. Ужаснётесь! Пошли? Но сам вдруг остановился и задумчиво поднял кверху грязный палец. — Невооружёнными нельзя. Рогатки нужно сделать. — Резины нет, — выдохнул я. Но Грач только усмехнулся и кивнул на изгородь бабки Илюшихи: на сером частоколе висели старые балонные галоши. — Стянем?! — предложил он. — Галоши красные, что надо. — Я на стрёме буду стоять, — сразу же согласился Лёнька. — Больше ты никуда не пригоден, — отозвался Грач и пополз вдоль изгороди, раздвигая руками крапиву, сочную, майскую, самую жгучую. Бабка Илюшиха копошилась во дворе, совсем рядом, но так и не видела, когда Колька снял галоши. И мы не видели. Он вернулся весь в волдырях и вытряхнул их из-за пазухи старенькой залатанной рубахи. Сказал по-хозяйски: — Вырежем с краёв на три рогатки и назад отнесём. А то бабка простудится осенью без галош. — Зачем относить? — заупрямился Лёнька. — Такая резина. Красная. — Не жадничай! Колька глянул на него своими цыганскими глазами, и Лёнька умолк. Он побаивался Грача. Когда мы смастерили рогатки и накололи чугунок, наступил уже полдень. Не мешкая, мы отправились в лес. Дул сильный ветер, деревья раскачивались, как пьяные, и шумели листвой. Из-за леса поднималась косматая туча, хмурая, грозовая, но намеревалась пройти стороной. По крайней мере, нам так показалось. После того как поселились хищники, на болоте стало тихо, точно все жители его — и утки, и лысухи, и цапли затаились и ждали ночи. Ночью соколы спали. Мы остановились под берёзой и действительно ужаснулись: кругом валялись перья, даже заячья шерсть и косточки — остатки хищного пиршества. — Ну и фашисты эти соколы, — сказал я. Не знаю, что заставило назвать так птиц. Но Колька сразу же согласился. — Да, они среди птиц фашисты. Их нужно выжить. — Как? Зелёные Лёнькины глаза смотрели- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (51) »