Выдранку, да стрыечнага брата. А тое гэтыя злыднi i мяне падцэляць! (Убивать вас будут. Завтра пошлют рыть ров, а в конце недели на шабэс забьют! Не обижайтесь. Прощайте. А я пошел в Выдренку, к двоюродному брату. А то эти злыдни и меня убьют! — беларус.) — и в ту же ночь ушел.
А на следующий день всех мужчин повели рыть ров.
Вечером, прижавшись в темноте к Двосе, Хаим зашептал:
— Ты должна им сказать, что ты немка. Ты должна спасти нашего Дитриха! Скажешь, что он не от меня! Спасибо Советской власти, что не разрешила обрезать! Они тебе должны поверить.
— Я буду с тобой, — замотала головой Двося. — Я — еврейка! Ты понял: я — еврейка! Мы умрем вместе! И не говори мне больше ничего!
— Ты должна жить, — возразил Хаим. — Нам непроста сына дал Бог, я молил его у Бога, и Бог его спасет! — шептал Хаим.
— Нет, — стояла на своем Двося. — Ты не пойдешь один ко рву!
Я пойду с тобой! Я — не немка! Понял!
— Не понял, — сказал Хаим, и, встав с лежака, склонился над мешком с вещами, который они взяли с собой из старого дома с крыльцом. И оттуда, где-то из самого дна, неожиданно вытащил ее старый немецкий паспорт. — Я не напрасно его прятал столько лет!
В нем жизнь нашего сына и твоя!
— Я не буду его брать, — громко, забывшись, где находится, крикнула Двося, испугав уже задремавших соседей. И увидев это, замерла, испуганно глядя на Хаима.
— Это она со сна, — объяснил крик жены Хаим и тихо закончил свои уговоры, вталкивая ей паспорт в руки: — Меня уже нет. Ты пойми! Меня нет! Ты осталась одна с нашим сыном. И ты должна его спасти. Ты не Двося, ты — Дагмар!
Больше Хаим ни сказал, ни слова. Лег, повернулся к стенке и замолчал. Как ни тормошила она его, он не откликнулся. Утром поцеловал, как всегда ее и сына, и вместе со всеми ушел на работу. И не вернулся. Как сказали вернувшиеся мужчины, он бросился с лопатой на полицейского и тот его застрелил.
И Двося поняла, что осталась одна с нашим сыном, как сказал Хаим. Она два часа сидела, обхватив голову руками, и молчала. Очнулась, когда заплакал малыш. Она покормила его. Потом сорвала желтую звезду с себя и с завернутого в одеяльца сына, взяла его на руки и вышла из дома.
— Уже комендантский час, — крикнула ей вслед Хана.
Но Двося не обратила на ее слова никакого внимания. Она пошла к проволочному забору, ограждающему гетто.
Она протянула ошарашенному полицейскому немецкий паспорт и на чистом баварском диалекте сказала:
— Ich — Deutch! Bringen Sie mich zum Offizier! Я — немка! Отведите меня к офицеру!
…Офицер оказался из Нюрнберга. Он был любителем цирка.
И помнил знаменитого гимнаста Дитриха. Он даже был на том представлении, на котором Дитрих сорвался с трапеции. Он с умилением посмотрел на малыша, и сказал, что он вылитый дедушка:
— У него настоящие голубые арийские глаза, — сказал он.
И даже не спросил про его отца.