Михаил Зуев-Ордынец СВИНЦОВЫЙ ЗАЛП Быль

Рисунки В. Бубенщикова

Серый зимний день скрадывал дали, застилал их холодным туманом, и шум колчаковского обоза партизаны услышали раньше, чем увидели его. Стучали колеса, ржали кони, разговаривали простуженные голоса. А потом медленно выползли из тумана первые запряжки. Огромные, массивные, словно сошедшие с конных монументов, битюги тянули накрытые рогожами военные фуры. Партизаны насчитали их десять. Последней ехала полевая кухня, дымившая, как маленький паровоз. Конвой, десяток «голубых уланов», ехал по обе стороны обоза.

Когда передовая фура поравнялась с засадой, дружно ударили трещотки, изображавшие пулеметы, жидко захлопали партизанские обрезы и берданки. Но обозники не остановились. Напуганные рассказами о зверствах партизан, они принялись нещадно нахлестывать лошадей. Остановить обоз было легко, перестреляв лошадей. Но на чем потащить тогда фуры в партизанский лагерь?

— А ведь уйдут колчаки, — подумал Крутогон, солдат царской службы, один в отряде имевший пехотнѵю винтовку.

Он выстрелил навскидку, и хлеставший битюга улан свалился с седла. Дослав в ствол новый патрон, Крутогон выбежал на дорогу и бросился на мчавшуюся фуру. Навалившись грудью на ее высокий борт, он повис, беспомощно болтая ногами. Сейчас его можно было без труда пристрелить, но стрелять было некому. Ездовой скатился с козел и побежал в лес. Крутогон потянулся к вожжам и увидел, что рогожа, прикрывавшая фуру, шевелится.

— Руки вверх! — заорал он, целясь в рогожу. Рогожа приподнялась, и показалась голова в летней кепке, сверху повязанная теплым бабьим платком. Потом появился плешивый собачий воротник дешевенького городского пальто. Человек сел и вытащил глубоко засунутые в рукава красные от мороза руки, но не поднял их, а погрозил Крутогону пальцем:

— В меня, отец, стрелять нельзя.

— Пошто нельзя? — удивился старый солдат.

— А пото. Я полиграфист, — ответил человек в летней кепке и спокойно сунул руки опять в рукава.

— Ай, некогда мне! Считай, что ты мой трофей! — крикнул Крутогон и, схватив вожжи, повернул фуру поперек дороги. На нее налетели задние фуры и остановились. Ускакали только две передние, а с ними и «голубые уланы».

Разгружали фуры при кострах, весело, с шутками. Радовали удача и предвкушение плотного ужина. Налет на колчаковский обоз был сделан ради продовольствия. Партизаны второй месяц ели похлебку из брюквы и тяжелый липкий хлеб, выпеченный наполовину с мороженой картошкой. А семь отбитых фур были нагружены шотландской бараниной и американской свининой в консервах, ящиками кокосового масла и сгущенного молока.

В восьмой фуре были плоские ящики, небольшие, но такие тяжелые, что выгружали их по два человека. Решили, обрадовавшись, что это гвозди. Вот спасибо скажут в родных деревнях! А, когда вскрыли ящики, удивленно переглянулись.

— Дробь, што ль? — нерешительно пощупал Крутогон металлическую крупу, насыпанную в клеточки ящиков. — А пошто она с буковинками?

— А шут ее знает! — почесал заросшую щеку стоявший рядом партизан.

— Стой-ка! На этой фуре мой трофей ехал. Полиграфист аль телеграфист, не помню, — сказал Крутогон. — Где он? Пущай объяснит нам про эту штуковину.

Про ехавшего на восьмой фуре Крутогонова трофея как-то забыли в суматохе, и он невозбранно бродил по партизанской зимовке. Вытянув тоненькую цыплячью шею, он с любопытством разглядывая землянки, покачивая головой, смотрел на партизан, на их худую одежу. Разглядывали и партизаны пленного, его летнюю кепчонку, заношенное пальто и голые — это в декабре-то! — руки. Городской бедолага какой-то! Но лицо у него заносчивое и насмешливое.

Пленник подошел к партизанскому «пулемету», березовой чурке, выкрашенной в защитный цвет и просунутой через фанерный щит. Тут же лежала трещотка, при необходимости изображавшая «стрельбу».

— Убивает только психически? — насмешливо шмыгнул он красным носом.

— А ты видал, как твои «голубые уланы» драпали от нашего березового пулемета? — спросили задорно партизаны.

— Они такие же мои, как и ваши, — вежливо ответил пленный. — А это что за история средних веков? — он кивнул на партизанскую пушку — кедровый ствол, выдолбленный и обмотанный медной проволокой. — Стреляет только шумом?

— Становись на пятьдесят шагов! — обиделись за свою артиллерию партизаны. — Ага, не встанешь?

— На пятьдесят не встану, — согласился трофей. — А на сто шагов — пожалуйста! И еще сто лет проживу.

— Угадал, сатана! — засмеялись партизаны. — На сто она не в силах. Ничего, начали с деревянных, будут и настоящие. А как тебя зовут, чудак-человек?

— Почему чудак-человек? Это вы чудаки. Я из деревянной пушки не стреляю! — заносчиво вскинул голову трофей. — А зовут меня Семен Семенович Чепцов.

— Тогда скажи, Семен Семеныч, почему ты два разных банта носишь? — указали партизаны на черный и зеленый банты, приколотые к его пальто.

— Черный — это анархия, мать порядка. Зеленый — эсеры, мужицкая партия. Еще не знаю, какой выбрать, — потрогал Чепцов банты.

— А белый, колчаковский?

— Определенно не симпатизирую.

— А красный?

— Не прояснилась еще для меня ваша программа. Присматриваюсь.

— Огурец-желтопуз, вот ты кто! Ни соку в тебе, ни вкуса, ни нутра настоящего! — сказал сердито подошедший Крутогон. — И ладно тебе побаски рассказывать. Скажи лучше нам, что это за хреновинка? — подвел он Чепцова к ящику с металлической крупой.

— Разве не видите? — пожал тот плечами. — Это петит, в других ящиках, по-нашему кассах, есть еще десятый строчной. И курсив есть, и боргес. И заголовочные шрифты.

— Не морочь ты мне голову своими боргесами-моргесами! — взмолился Крутогон. — Объясни точно, что ты есть за человек?

— Я уже объяснял. Полиграфист! Типографский наборщик. Видите? — поднес Чепцов к глазам Крутогона пальцы, темные от въевшейся в кожу свинцовой пыли и краски. — Семнадцать лет в наборщиках хожу! А в фуре этой, полный комплект для плоской печати.

— Напечатай тогда нам визитные карточки! — засмеялся завхоз Вакулин. тяпавший на рогоже коровью тушу. — Адмиралу Колчаку преподнесем.

— Какие там визитные карточки! Прокламации будем печатать!

Это крикнул обрадованно подошедший Афанасьев, сельский учитель. Он ведал в отряде распространением прокламаций среди населения и колчаковских солдат.

Вместе с молодым