месте, если здесь не приложил руку мэтр Пьера Тортерю!

Клод сделался белым, как полотно. Не на шутку испугавшись, он повалился на колени, стараясь задобрить короля. Но тот уже не обращал на священника ни малейшего внимания, полностью переключившись на звонаря.

— Вот как! Палача! — воскликнул Людовик. — Ну-ка, куманёк, подними этого бездельника, довольно ему валяться, повернувшись к нам задом!

Квазимодо лежал, ожидая, пока его господин, его лекарь и божество, отвлекшись по неизвестной причине, вернётся к его ранам. Грубый пинок в бок, отозвавшись резкой болью в рёбрах, заставил горбуна повернуться, а затем, насколько позволяло его состояние, приподняться, шатаясь. Только теперь бедолага уразумел, в чём дело, и растерялся. Архидьякон находился в келье не один. С ним было двое незнакомцев, которых Квазимодо никогда прежде не видел. Свирепые выражения их лиц не предвещали ничего хорошего. Горбун взглянул на преклонившего колени мэтра и догадался, что эти двое, прячущиеся под плащами, важные особы, коль скоро сам всесильный мэтр Фролло трепещет перед ними. Несчастный звонарь замер, не зная, что делать, не замечая отчаянных знаков, подаваемых ему побледневшим Клодом. Он попытался поклониться, но ослабевшие ноги подломились. Квазимодо рухнул на четвереньки и замер в таком неловком положении. Язык его словно примёрз к гортани. Людовик насупился, Тристан оскалился.

Наконец сам архидьякон, обретя дар речи, упросил государя не трогать больного, поскольку едва затянувшиеся раны могли снова открыться.

— Расскажи-ка мне, негодяй, за что тебя секли! — низким от злобы голосом потребовал Людовик.

Короля поразило открывшееся взору новое уродство горбуна. В другое время он непременно заинтересовался бы и подробно рассмотрел и бородавку, и четырёхгранный нос, и клык, торчащий из-под губы. Но сейчас ему было не до того.

— Ты, видно, не понимаешь, кто перед тобой? — спросил король, поскольку Квазимодо молчал.

Людовик рывком распахнул плащ, скрывавший алый кафтан, отороченный куньим мехом, и орден Святого Михаила. Затем он подал знак Тристану. Прево, повторяя действия государя, сбросил свой плащ. Квазимодо увидел кольчугу, герб в виде оленьей головы и — самое главное — меч в отделанных серебром ножнах. Гербы и ордена ни о чём не говорили, но меч возымел-таки действие на звонаря, забормотавшего что-то неразборчивое, понятное одному Фролло.

— Он не слышит, государь, он не сможет вам ответить, — вновь замолвил словечко священник.

— Так расскажите вы, мэтр Клод, вы-то, по счастью, не глухой! — перебил раздражённый король. Губы его дёргались от бешенства.

Тристан застыл, скрестив на груди руки в ожидании приказа. Если его и удивила физиономия Квазимодо, то он ничем этого не выразил.

Фролло в общих чертах пересказал известную нам историю с похищением, умолчав, однако, о своём в ней участии. По его словам выходило, будто Квазимодо один, по собственному умыслу, напал на цыганку-плясунью, но попался стрелкам, обходившим город дозором. На этой части рассказа Людовик помрачнел, как грозовая туча. Тристан, хорошо знавший повадки господина, заключил: добра не жди. Так оно и получилось. Король пришёл в ярость от упоминания о схватке со стрелками, которую приравнял к бунту. Он коршуном налетел на совсем переставшего понимать Квазимодо.

— Смутьян! — прорычал Людовик, топая худыми ногами. — Вы тоже хороши, отец Клод, выхаживаете злодея! — напустился он и на архидьякона. — Всё ваше дурное воспитание! Почему вы за ним не следили? А ну, Тристан, обруби ему уши, они ему всё равно не нужны!

— Кому? — озадаченно осведомился прево. Он тянул время, соображая, как успокоить разбушевавшегося государя. — Горбуну или священнику?

— Горбуну, болван! — взвизгнул король, от ярости забыв, где он находится. — Чего ты ждёшь, кум?! — и приказал, точно собаку натравливал. — Взять его!

========== Глава 2. О заступничестве и некоторых его последствиях ==========

Тристан Отшельник с угрожающим видом схватился за рукоять меча и даже на пару дюймов выдвинул клинок из ножен, однако не спешил выполнять жестокую монаршую волю, призванную увеличить и без того немалое уродство Квазимодо. Прево, служивший Людовику Одиннадцатому со дня его восшествия на трон, прекрасно знал, какие приказы нужно выполнять немедля и с какими торопиться не стоит. Король, в последние годы подверженный приступам ярости из-за терзавшей его болезни, мог, одумавшись, отменить своё решение. Тристан рассудил: благоразумнее подождать, пока государь придёт в себя и подтвердит или отменит приказ, чем вызвать упрёки в поспешности действий, если король передумает и начнёт сожалеть об изуродованном горбуне.

Квазимодо меж тем подполз к Клоду Фролло, ища у него защиты и, сжавшись, стараясь занимать как можно меньше места своим огромным телом, взирал с испугом и недоумением. Звонарь понимал, что прогневил знатного господина и навлёк неприятности на священника, но никак не мог взять в толк, в чём заключается его вина. Он охотно позволил бы изрубить себя на куски, если бы такая жертва рассеяла чёрные тучи, сгустившиеся над обожаемым мэтром. Зрелище глубочайшей преданности вышло столь проникновенное, что вполне могло растопить и каменное сердце. А Тристан Отшельник обладал как раз таким сердцем.

— Кум мой, ты тоже оглох либо твой меч затупился? — бушевал король, растравляя злобу своего подручного. — Бей, Тристан, преподай ему урок! Пусть знает, как калечить наших солдат!

— Обрубить одноглазому уроду уши, словно свинье, дело недолгое, сир, — протянул Тристан, искоса поглядывая на Людовика. — Только уместно ли проливать кровь в священных стенах и ещё больше увечить убогого, на котором и без того нет живого места?

— Ваше величество, умоляю вас, сжальтесь над моим воспитанником! — вступился архидьякон, вдохновлённый заступничеством Тристана Отшельника. — Разум Квазимодо столь скуден, что не позволял ему здраво осмыслить свои деяния! Уверяю вас, он достаточно наказан, нет нужды глумиться над существом, уже отмеченным Господом. Я же со своей стороны обещаю впредь ни на минуту не спускать глаз с Квазимодо. Подобный проступок не повторится, ваше величество!

Людовик постепенно сдавался под двойным натиском. Затуманенный взор его прояснялся, рваное дыхание сделалось глубоким. Король постепенно обретал ясность мысли, столько раз выручавшую его в прежние времена в борьбе с многочисленными