Елена Клещенко Еще восемь веков

Мария

15 января 2173 года

— Смотри, там следы на берегу!

— Ага. Капибара ходила, их тут много.

— Мы их увидим?

— Наверняка.

— Здорово. Они милые.

Катер скользил по зеленой воде Рио-Сан-Хосе. Река с трудом протискивалась сквозь лес, и кроны деревьев смыкались над ней, будто этажи средневекового города над узкой улочкой. Тут было лишь чуть светлее, чем в джунглях, но впереди вода вспыхивала искрами полуденного солнца.

— Опять гиацинты, лиловые. А на берегу что-то желтое цветет… Кэп!

— Да, мэм?

— Сделать тебе лимонаду?

— Сделай, пожалуйста. А я пока возьму правее, не нравится мне этот топляк.

Голос у него, впрочем, был радостный. Джунгли дышали влажным жаром, река — свежестью, и кто-то глумливо ойкал с верхушки сейбы, то ли птица, то ли обезьяна.

— Держи.

— Спасибо! — он принял стакан и успел поцеловать запястье. Мария рассмеялась и чмокнула его в щеку.

— А можно мы здесь остановимся? Искупаться?

— Не советую, мэм. Пираньи, мэм.

— А порыбачить?

— Невкусные, мэм. И с ними всегда одна и та же проблема. Пока вытаскиваешь первую, ее съедает вторая.

— Выдумываешь? — Мария наклонилась через поручень, дотронулась пальцем до воды.

— М-м… М-м-м!!!

Она обернулась и замерла от восторга. На соломинке, зажатой в зубах у рулевого, на самом кончике, будто на трамплине, покачивалась бабочка. Большая синяя бабочка. Лесная гостья шевелила крыльями, и они то делались темно-синими, то вспыхивали собственным голубым светом. Как огромный живой сапфир.

— Стой, не шевелись, — прошипела Мария, вытаскивая визирку. Бабочка терпеливо позировала.

— Кто это?..

— Вуфа, — синее чудо сорвалось со стебелька, но не улетело совсем, а вцепилось лапками ему в растрепанные пряди волос. — Морфо. Из нимфалид.

— Как ты ее приманил?

— Сама прилетела. Они любят сладкое. — Он говорил тихо, будто рядом спал человек. — Иди сюда.

Морфо из нимфалид доверчиво перебралась ему на палец, затем на голову Марии, на пиратский черный платок, туго стянувший черные волосы.

— Садись на мое место. — Он поставил пустой стакан и взял визирку. — Тебе она больше к лицу. Такая же синяя, как твои глаза.

— Первый раз вижу, чтобы мужчину слушались бабочки.

— Это случайно.

— Не-ет. Послушай! Ты меня любишь?

— Очень.

— Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

Перед глазами полыхнуло синим. Морфо исчезла. Мужчина смотрел вперед, в тоннель между деревьями.

— Что?! Я что-то не так сказала? Извини, я думала, ты…

— Нет, что ты! То есть да, я тоже. Тоже хочу, чтобы у нас был ребенок. Просто это так неожиданно, мэм, до меня не сразу дошло. Не сердись. Ты правда этого хочешь? Несмотря на мою работу?

— Ты балда! Сам подумай, кто же врет о таком? Правда, я этого хочу.

Вот теперь он просиял так, что Марии сразу стало спокойно и радостно. Конечно, он тоже этого хочет.

— И прямо сейчас! — решительно сказала она. — Нет, молчи, молчи! Хорошо, через девять месяцев. Но ни месяцем позже!

Он наклонил голову: дескать, повинуюсь. Потом показал на штурвал, а сам шагнул к люку.

— Ты куда?

— За швартовым канатом! Или мэм предпочитает полный вперед?

И тут же пригнулся, а чехольчик от визирки, пролетев там, где была его голова, шлепнулся на палубу.

— Реакция в порядке, — донеслось из трюма.

6 февраля 2173 года

— Как? — переспросил Экселенц.

Этот вкрадчивый тон был страшнее любого крика. Он и так не любит психологов, а в нештатной ситуации…

— У него будет ребенок, — повторил Макмэхон. — Будущая мать — Мария Хименес, художник-фракталист, они явились ко мне вдвоем.

— Женщина знает?

— Нет.

— Но ведь он у нас прогрессор? И с врачом на эти темы не беседовал? Я что-то путаю?

— Имплантат он выжег. Взял насадку для ремонта снастей, нащупал капсулу под кожей, приложил жало и дал короткий разряд.

Экселенц поднял брови.

— Хименес сказала, что хочет ребенка от него, — пояснил Макмэхон. — Как я понял, она не знала, что прогрессоры носят имплантаты, а он не захотел говорить.

— Объясните мне, какого черта он делал на Земле.

— Срочный вызов. Мать опасно заболела, потом оказалось, что тревога ложная.

— Мать заболела… — сквозь зубы процедил Экселенц. — Вот так одно нарушение тащит за собой другие. Нельзя было этого позволять.

— Рудольф, вы же лучше меня помните тогдашние обстоятельства, — осторожно сказал Макмэхон. — Легенда сыграла против нас. Видный космозоолог узнает, что его ученик с женой, погибшие на Яйле, предвидели высокий риск и якобы оставили на Земле оплодотворенную яйцеклетку. Является в Институт жизни, просит, потом требует, потом рвет и мечет… Вы знаете, как доктор Яшмаа, светлая ему память, умел рвать и метать? Нам ведь не был нужен общественный интерес к судьбам посмертных детей? Усыновление — необычный выбор, но Ян был старомоден.

Экселенц молча смотрел в стол.

— Если бы это был любой из них, — наконец произнес он, — кто угодно, кроме этого… Они-то могли думать, что не делают ничего предосудительного. Имплантат нужен прогрессору-резиденту — при оперативной работе случается всякое, а появление ребенка создало бы коллизию. И нигде не сказано, что у прогрессора не может быть детей на Земле. Но этот — ведь он, спасибо вашим коллегам, был в курсе! Знал, кто он и откуда. И все-таки посмел. Почему?

— Он выполнял ее желание. — Макмэхон позволил себе усмехнуться. — Луну с орбиты, ларец со дна моря, ребенка без гентестов и консультаций с врачами, а равно другими лицами. Кроме того, ему никто и не запрещал заводить детей.

— Должна быть своя голова на плечах. Если программа Странников существует, она, очевидно, хранится на генетическом уровне, следовательно, передача генетической информации нежелательна. Кой черт может знать, вдруг достаточно половинной дозы генов. Или как раз половинная доза и нужна для запуска программы, а первый этап, внедрение «подкидышей», был всего лишь подготовкой… Макмэхон, вы не допускаете мысли, что его программа активировалась?

Макмэхон пожал плечами.

— Если это программа, то она заложена в каждом из нас. О-кей, почти в каждом. Она называется «влюбленность». Модификация сознания, эндорфиновый шок — меняются приоритеты, повышается самооценка, человек убежден в собственной неуязвимости и правоте… Да он и раньше не верил, что несет в себе опасность. И, простите, он лучше остальных десяти знал, что может