Жилюки

Книга первая ВЕЛИКАЯ ГЛУША

Чайка чаєняток на вечерю кличе.

— Де ви, мої діти? — жалібно кигиче. —

Сину, де ти? Доню, де ти?! —

Мовчать очерети.

Тільки вітер щось шепоче,

Мов сказати хоче:

— Діти твої, чайко, не твої вже діти,

Ти дала їм крила, щоб волю любити.

Розлетілися по світу — ні слова привіту.

Сині сльози, сиві коси впали на покоси…

Ой, не треба, чайко, плакати-ридати, —

Ще злетяться діти до рідної хати.

Из волынской народной песни

Ровное, укатанное возами, а изредка и машинами, шоссе тянулось длинной, широкой лентой, поднималось на холм, где среди зелени белел графский дом, а ему, Андрону, холера ясная, надо сворачивать. И так всю жизнь: кому мощеная, торная дорога, а кому пни да выбоины.

— Н-но! Оглядывайся…

Пузатая, облезлая кляча упиралась, настороженно пробовала копытом землю. Воз медленно скатился с насыпи, немного продвинулся и остановился: впереди — во всю колею — стояла лужа.

— А ну! — Андрон замахнулся и ударил по костлявой спине.

Лошаденка рванулась, вскочила в лужу — воз чуть не поплыл по мутной, поднятой колесами воде. Уже почти выйдя из воды, он обо что-то ударился, накренился… Андрон дернул вожжами, поднял кнут. В задке треснуло. Через минуту воз был на сухом, но без заднего колеса.

— А чтоб тебя вихрем унесло с твоими дорогами! — неизвестно кому посулил Андрон и принялся вытаскивать из грязи обод. Обод был покорежен, тоненькая шина лопнула. — Ну что теперь делать? — развел руками Андрон.

Оставленная без присмотра лошадь потянулась к траве, и он накинулся на нее.

— Тебе бы только все жрать, — саданул ее коленом под ребра. — Волки бы тебя съели. — Но выпряг, пустил попастись. — Что стоило объехать это проклятое место, — укорял себя, — так нет, поперся…

Сердито сплюнув, Андрон взял топор и отправился в ольшаник.

— Холера ясная! Себе наделали дорог — хоть боком катись, а тут ямки да переямки… А чьими руками все сделано? Людскими. На чьи средства? Тоже на людские, на мужицкие. Так это справедливо, скажите на милость?

Молодая, едва покрытая листьями ольха, которую он облюбовал, выгибалась, пружинила.

— Ну, ну, глупая, — приговаривал Андрон, — чего упираешься? Думаешь, мне тебя не жалко? Видишь, какая у меня морока.

Но дерево не поддавалось. Тогда Андрон скинул свитку, поплевал на ладони, тюкнул по тугому от сока стволу и уцепился за него обеими руками. По опушке разнесся печальный, похожий на скрип треск.

— Вас кругом вон еще сколько, — словно оправдывался Андрон, очищая ветки, — а мне надо как-нибудь доехать.

«Э! Одной, наверно, мало, не выдержит. Надо еще».

Срубив еще одну ольху и подтянув к возу, он стал прилаживать ее вместо колеса.

…К селу старый Жилюк подъехал в полдень. Чтобы хоть немножко сократить дорогу и не попасться на глаза сельским насмешникам, он решил проехать за гумнами. Когда-то там была дорога, и все, чтобы не тащиться через село, ездили по ней. А летом с поля или сенокоса, если, конечно, кто его имел, — тем более. Правда, в прошлом году, после того как кто-то задел скирды графского жита, управитель как будто закрыл дорогу. Но это было осенью.

Старый, как Андронова беда, воз едва покачивался на выбоинах. Худая конская спина курилась потом. Да и сам Андрон задыхался, идя рядом.

— Ну, ну, гнедая! — уже ласковее (хоть и незавидная, но все же лошадь) приговаривал он, а кое-когда и подсоблял скотине.

У поворота, словно кого поджидая, стоял постерунковый^[1].

«Тебя, брехуна, только и не хватало, век бы не видеть твоей паршивой рожи!» — мысленно бранился Андрон. Но, проходя, поклонился, коснулся растрепанных волос.

— Плохо здороваешься, хлоп. Или, может, разучился? — послышалось сзади. — А ну, стой!

— Да видите, пан Постович, не до здорованья мне, — остановился Андрон.

Постерунковый обошел воз.

— А почему ездишь, где не дозволено?

— Откуда же мне знать, что там не дозволено? В прошлом году говорили…

— Панский указ один, что в прошлом году, что ныне! — рассвирепел Постович. — Три дня дорожных работ получишь, скотина!

— Побойтесь бога, пан Постович, ведь весна. Да и пока колесо еще справлю…

— Чтоб хорошенько запомнил, пся крев. — Короткая упругая лозина играла в руках стражника. — Да гляди, не вздумай хитрить — я старосте передам.

Постерунковый ушел, а Жилюк, подобрав вожжи, занукал дальше.

— Чтоб тебя три дня носило по болотам да пропастям, — ругался он, подъезжая к дому, — дух из тебя вон, собачий ты сын!

— Эй, Андрон! Кому это ты такие посулы шлешь? — спросил красный, словно жнец в полдень, Устим Гураль. Он стоял, опершись на плетень, и попыхивал трубкой.

— Да где же это видано, чтобы так издевались над человеком? — Радуясь случаю отвести душу (дома и слушать не будут, там свои заботы), Андрон взял поближе к тыну и забросил вожжи на колышек. — Обломался, видишь, в дороге. А он прицепился — куда едешь да зачем? Три дня дорожных работ накинул. Это как, по-твоему?

— Сервитут^[2], — хитро прищурился Гураль. — Иль позабыл?

— Нельзя уже ни пройти, ни проехать… — продолжал Андрон. — Ну, погоди. Они думают, если Степана нет, так все сойдет.

— Уж ты и про Степана вспомнил?

— А как же, не отец я ему, что ли?

— Отчего ж, отец. Только…

— Нет, ты скажи, — перебил Андрон, — долго будут нас давить эти сервитуты?

— Пока не задавят.

— Дудки! Отольются волку овечьи слезки. Ох отольются!

— Не кричи, — Гураль оглянулся, — еще кто-нибудь услышит.

— Разве я не правду говорю?

— За такую правду люди кандалами звенят. Вот послушай лучше, что я тебе скажу.

Андрон взглянул выжидающе.

— Будто бы граф хочет открывать каменоломню.

— О-о! — не удержался от восторга Жилюк.

— Был сегодня у старосты — слышал. Словно бы дорогу до Глуши будут делать.

— Вон как! Что бы это могло значить?

— Захотелось панам нашего леса, вот что.

— Холера ясная! Мало они его уже свели? — И вдруг спохватился: — Но это же ведь работа? Свежая копейка в руки!

— Конечно, конечно. Поживем — увидим. — Гураль перешел на шепот: — А что касается сервитута, приходи, поговорим.

На том и порешили.

Дом Жилюка — за вербами. Деревья старые, накренившиеся, стволы уже мохом