постной пищей и камфарным маслом, которым натирались все старухи, когда у них болели зубы, что случалось очень часто. Принимались там и визиты: редкие посещения каких-то отдаленных родственниц, более частые — ближних монашенок, богомолок, батюшки.

Зато на левой половине было тихо как в могиле. Если бы не хлопала иногда дверь да не проходила туда или оттуда бодрая, здоровая старуха лет под шестьдесят, в темном ситцевом платье и черном повойничке, можно было бы подумать, что там никто не живет. Но старушка иногда проходила к Агнии Дмитриевне и, истово поклонившись, говорила: «Пожалуйте нам денег… чай весь вышел». Или: «Пойду в город, надо холстеца купить, рубашечки у нас прохудились».

И на вопрос: «Ну что, как, Антипьевна? Что нового?» — отвечала: «Все то же-с, чему же новому быть-то?»

И, сокрушенно вздохнув, опять скрывалась на левой половине.

Остальная челядь помещалась отдельно, и кухня и службы были во дворе. Там же жил и ночной сторож, который спал целые дни, а ночью, как филин, выходил из своей норы и до рассвета стучал в колотушку, время от времени покрикивая: «Слу-ша-ай!..»

II

Лита была круглая сирота. Она жила у своей бабушки матери покойного отца — в Киеве, в веселом белом домике, где было множество цветов на окнах и на зеленых подставках прямо на полу, а в клетках пели, щелкали и заливались целый день канарейки. Бабушка любила детвору, и потому у Литы постоянно бывали ее школьные подруги. У них шли игры и веселье, разделяемое собачонкой Бобкой, неизвестной породы, но прекрасного характера, и толстым, важным котом Матросом.

Литу любили и баловали, она была живая, бойкая девочка. В свои одиннадцать лет она уже очень много читала, увлекалась сказками, знала такие вещи, как «Ундина» Жуковского и сказки Кота-Мурлыки. Вместе со своей любимой подругой Соней они мечтали сами сделаться писательницами, да и вообще о чем они только не мечтали! Но главная суть детских мечтаний сводилась к тому, чтобы никогда не разлучаться и все делать вместе. Как-то само собою подразумевалось, что всегда так и будет и что всегда они будут жить в двух домиках через дорогу, весною играть то у одной, то у другой в саду под сиренями, а зимою за руку бежать из школы домой, где или у бабушки, или у Сониной мамы ждал их вкусный обед с разными любимыми пончиками или коржиками.

И вдруг все это рухнуло.

Бабушка серьезно заболела.

Раз вечером она позвала к себе Литу и ласково, тихо заговорила с ней прерывавшимся от слабости голосом:

— Литочек мой, деточка моя родненькая!.. Ты уж теперь не маленькая; вот я и хочу тебе сказать: если пришел мне час умереть — не горюй очень и не плачь обо мне, моя рыбка, помни, что мне будет хорошо; авось Господь Бог меня к Себе примет; а ты уж без помощи не останешься.

— Бабушка, бабушка! — вскричала Лита, вне себя от горя и изумления.

Мысль о смерти была еще чужда и страшна ей… Но старушка тихо ее остановила:

— Постой, голубка… Мне что-то трудно говорить, я хочу сказать: я уж обо всем распорядилась; у тебя в Петербурге есть тетки — мамы твоей покойной сестры, — и бабушка та еще жива, хоть и старенькая. К ним тебя Иван Феодорович и отвезет, в случае если мой час настал. Они — твои родные и, Бог даст, тебя не обидят… сироточка ты моя! — И бабушкин голос задрожал и оборвался.

— Бабушка! Миленькая! — страстно закричала Лита. — Не надо умирать! Пожалуйста, родненькая! Не надо! А уж если умрешь, так возьми и меня с собою!

Лита неутешно плакала и умоляла бабушку не умирать; но все ее мольбы были напрасны — в конце зимы бабушка тихо скончалась, точно заснула. И лежала в гробу красивая и улыбалась той счастливой улыбкой, которой часто улыбаются мертвые, точно желая сказать оставшимся, что смерть вовсе не так ужасна… А Лита плакала и не понимала, как бабушка может улыбаться, оставляя ее тут одну.

Много ей пришлось еще плакать после этого…

С горькими слезами простилась она и с Соней, с милым белым домиком, со старой служанкой Варварой, даже Бобку и Матроса расцеловала в грустные морды, — они точно чуяли общую тревогу, — и Иван Феодорович, старый приятель бабушки, повез Литу в чужой, далекий Петербург.

9 марта 1895 года солнце «вступило в знак Овна» в 8 часов 59 минут утра, по сообщению календаря, и началась весна. Но это только по календарю. На самом деле оказалось, что совсем нет никакого солнца. День был серый-серый, и только кое-где поднималось что-то вроде желтоватого тумана. Грязный снег лежал по улицам, а река только немного вздула свой почерневший лед, словно стараясь и еще не находя сил разбить его. Деревья стояли голые, черные, вороны с карканьем летали над ними, и ранняя весна была похожа скорее на позднюю осень — без солнца, без света, без жизни. Так болезненная, надломленная юность кажется иногда старообразной без улыбки, без смеха, без радости.

В такой день дрожащая, заплаканная Лита очутилась в Петербурге. Было только пять часов, а казалось, совсем сумерки.

— Здесь всегда так?.. — со страхом спросила она Ивана Феодоровича, за руку которого держалась, как маленькая.

— Что — так?

— Так темно.

— Ну нет! — успокоил он ее. — Просто сегодня погода плохая.

Лита недоверчиво примолкла. Пока они ехали долго от вокзала по грязным шумным улицам, переезжали какие-то мосты, ехали опять, все дальше, дальше, она молчала и, широко открыв глаза, глядела по сторонам. Как это все было не похоже на веселый красивый Киев, где так много солнца и такие прелестные дома!.. А какой-то будет дом, где она будет жить? И какие у нее тети? И какая бабушка? Похожа ли она на ее бабушку? При мысли о бабушке опять у нее слезы подступили к горлу. Но она решила больше не плакать.

— А там есть дети? — спросила она своего спутника.

— Н-нет… не думаю… твои тетки не замужем… — отвечал он и опять замолчал.

Извозчик наконец подвез их к воротам коричневого дома с белыми колоннами и сказал:

— Вот, барин, этот номер-то, что ли?

— Этот самый! — протерев очки и прочитав надпись на воротах, сказал Иван Феодорович. — Выходи, Литочка, приехали!..

С сильно бьющимся сердцем пошла она за ним по мосткам. Задребезжал колокольчик, залаяла собака, заскрипели ворота, послышались встревоженные голоса, и показались любопытные лица. А через несколько минут Лита уже стояла в жарко натопленной маленькой передней, где пахло постным маслом.

Тощенький мужичок внес ее корзинку и чемоданчик, здоровая девушка бросилась в комнаты, через минуту показалась старая горничная с подвязанными зубами и заговорила:

— Пожалуйста, разденьтесь, Агния Дмитриевна сейчас идут.

Пока раскутывали Литу и снимали шубу со старика, в дверях