Олесь Бердник МАТЬ^[1] Повесть-монолог

Все упование мое

На тебя, мой светоч рая,

На милосердие твое,

Все упование мое

На тебя, мать, возлагаю…

Тарас Шевченко

От переводчика

Посвящаю перевод этой замечательной повести памяти моей милой мамы, Любови Корнеевны, убитой бездарными российскими врачами с купленными дипломами.

Я теперь всегда буду помнить в какой убогой и ублюдочной стране я живу.

―♦―

Скоро я полечу в далекие миры.

Мы с товарищами ступим на твердь других планет, увидим новые рассветы, услышим шум других лесов, звуки и язык невиданных существ. Над нами будут незнакомые созвездия, в наши легкие войдет неземной воздух…

Трудно представить тот волнующий, небывалый контакт с иным творением мироздания, мгновение вожделенного единения разных разумов — капель единой Природы. Это будет благословенный миг. В земной поток знания, культуры, творчества вольются братские источники. Новые Люди. Новое Познание. Новая Красота.

Я не могу расстаться с теми мыслями. Они со мной днем ​​и ночью. Просыпаюсь — думаю. Хожу на прогулку — мечтаю. Сижу за партой в Академии — вижу за страницами книги звездную бесконечность, которая зовет, влечет, волнует, манит необозримой россыпью пламенных миров.

Тесно стало на Земле. Она раскрывается в необъятность, и мы — дети планеты — рождаемся в новое бытие. Там будут зачатки иных Земель, источники новых эволюционных лет, начала небывалых культур.

Что же возьмем с родной планеты? Что вспомним на таинственных дорогах? Что будет радостью на новом пути?

Может, воспоминание о далеких кровавых битвах? Может, записи о тиранах и деспотах седой древности? Может, песни о рабстве и тоску по родному краю?

Нет, нет, нет!

Я возьму с собой самое нежное, самое простое, самое незаметное. Ветерок неслышный степной, что несет на своем крыле дыхание весны, запах и краски скромных луговых цветов. Я понесу в сердце звуки народных песен, что веками не смолкали над землей, сохраняя в безымянных творениях пульс бессмертия, что противодействовали всем попыткам тьмы задушить стремление к свету и развитию разума. Сказку я не забуду в звездной бесконечности, сказку-волшебницу, любимую всеми поколениями, которая пронесла над долгими и тяжелыми тысячелетиями веру в правду, мужество, любовь. Я вспомню в таинственных мирах удивительных гениев духа всечеловеческого — поэтов, художников, воинов, повстанцев, хлеборобов — словом, всех подвижников, которые горели живыми факелами во тьме веков, озаряя пламенем собственной жизни и разума пути к справедливому будущему всечеловеческому.

Но самое главное, самое святое, что я возьму в сердце, в мысли, в новую жизнь, — тебя, Мать…

Вижу тебя и сейчас перед собой. Вот я иду по аллее нашего Космического Городка. Рядом со мной моя подруга. Та, что будет сопровождать меня в опасной дороге. Та, что поддержит в неизвестности. Та, что даст свою любовь и нежность, терпение и человечность, умение и женственность новым поколениям нового мира. Но за ней я вижу тебя, Мать…

Ты выходишь в сад вечером. Мы вместе сажали его, поливали. Ты любишь смотреть на звезды. Может, от того и мой взгляд навеки слился с небом?

Ты вспоминаешь меня, я знаю. И гордишься мной. И ревниво слушаешь, что говорят люди о твоем сыне. И с волнением ждешь момента, когда радио и газеты разнесут по миру весть о далеком полете. Тебе страшно, но ты не скажешь никому об этом. И соседи не увидят слез твоих, не услышат слова скорби. И только в беседе с постаревшими подругами своими скажешь печально: «Полетели наши соколы далеко и высоко, не то что мы! Вся жизнь — в кочергах. Темные, слепые. И пусть. Пусть хоть они увидят чудеса всякие. А мы порадуемся…»

И, выходя под звездную бесконечность, вбирая в душу огоньки далеких миров, ты вздохнешь грустно: «Какой же этот мир большой и красивый, богатый и сказочный. А я, словно маковое зернышко невидимое, перед такой славой».

Я слышу твои слова, Мама. Они — от скромности большой, они — от самоотречения героического. Ты даже сама не знаешь, кто ты есть. Ты гордишься мной, ты думаешь в простоте своей, что я умнее и выше тебя! Матушка моя! Твоя мысль — большая химера! Неужели ты до сих пор не поняла, что слава Сына — это слава Матери? Отказываясь от себя, Мать поднимает Сына к славе, к радости, к жизни. А сама остается в тишине, в молчании, в неизвестности. Ты поднимаешь руку, ты протестуешь, ты отказываешься от собственного величия! Но я скажу тебе все… все, что почувствовал, что передумал, что понесу с собой в необъятность.

Я впервые помню себя у тебя на руках.

Ты выходила по вечерам, после целого дня работы в поле, на улицу. Садилась на колодки возле дома. Рядом молчаливо виднелась фигура отца, слышалось пыхтение его трубки, тлел огонек. На коленях его лежали большие, узловатые руки — уставшие, тяжелые. Они отдыхали, те руки.

Сходились соседи. Разговаривали. О чем — не помню. Но гомон тот был приятный, он убаюкивал, как сказка. А над селом плыла песня. То на выгоне пели парни и девчата… Как это хорошо — гулять на выгоне, на дороге, в садах. Под взглядом звезд, под дыханием неба, в объятиях волшебницы-природы. В том удивительном плетении невольно рождалась песня, сказка, легенда, входила чудесными нитями в ткань жизни.

А потом ты и сама затягивала песню. У тебя был прекрасный голос. Низкий мягкий альт. Я лежал, прижавшись к твоей груди, слушал, как в ней рождалась мелодия, вытекала в убранстве слов в простор, катилась к далеким звездам, ибо вырастала из их зерна…

А я удивляюсь, ужасаюсь. Как же можно пересчитать все звезды? Ведь много их, неисчислимо! Видимо, не любит девушка казака, раз поставила ему такое ​​жестокое условие!

Куда же он пошел после этого? Что делал? Может, погиб в походе? И перед смертью видел мерцающие звезды, и еще раз с сожалением и тоской вспомнил любимую девушку…

Так, жалея казака, я и засыпал. А когда гармоничный шум утра — приглушенные голоса петухов, щебетание воробьев, скрип дверей — будил меня, я уже видел тебя у печи. То ты крошила свеклу на борщ или чистила картошку. То толкла просо в ступе. То вымешивала тесто в кадке, готовя для семьи пахучий, солнечный хлеб.

Я