- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »
М. Борисоглебский Буга
1.
День хмурится. Ветер, пустой и холодный, чешет белую кудель в облаках и скользко летит над землей. Так скользко, что даже не тревожит жирной реки в измятых берегах. Из низкорослого березняка тарахтит ходок с крылатым коробком. Лошаденки сибирские, маленькие, косматые, грустные. В коробке, на сиденьи из мешка, набитого соломой — сгорбленная шинель и лисья шуба с воротником и шапкой без лица. Шинель беспокойно ерзает и ворчит: — Весна, а холодище, что зима лютая. Продрог… С этими разъездами околеть можно… Замолкает и снова, в который уже раз: — Наверное где-нибудь поблизости снег выпал… А до города еще далеко… Лисья шуба на минуту показывает брови и глаза. — Самогону нет, — подавленно говорит шинель, отводя лицо в сторону. Шуба раздвигает воротник и отвечает: — А вы бы, товарищ Концов, прошлись немного. Это помогает. — Шинель молчит. — Серьезно, товарищ, пройдитесь. Краснощекий брыластый парень, сидящий на козлах, неожиданно повертывается и буцкает по головам седоков тяжелыми словами: — Эвон! Ряха белоротая! Контра, можно сказать… Про-о-шлись, тоже! А нет, чтоб по чести шубу с себя снять, да товарища одеть? Тр-р-р! — Чего это ты? — Разрешите, товарищ, я его раздену. Потому, для пользы революции надоть своих беречь. — Не стоит, товарищ Мулек. — Чего там? Эй, вылазь, интеленция! Ишь ведь, шуба-то на лисьем… Про-о-шлись… Ну, ну, живо, нечего валандать! Товарищу надо обогреться. Инспектор народных училищ Павел Афанасьевич Пустов выпрямился, медленно спустил ноги и, охнув, встал на кочковатую дорожную грязь. Мулек чмокнул, грузно прыгнул с облучка и, мигнув Концову, весело гаркнул: — Эх, мать!.. Давай, товарищ Концов, скидавай шинелешку-то. Концов посмотрел себе на руки, на Пустова, покомкал серые полы и, еле передвигая отсиженные окоченевшие ноги, вылез и подошел к Мульку. — Я, товарищ, больной и могу простудиться. Мне… — Чего-о-о? Поговори вот еще! — оборвал Мулек. Пустов робко и внимательно оглядел Мулька и спросил: — А мне что же… Прикажете шинель надеть? — Явственно! — Сдернул шубу и распахнул ее перед Концовым. — Товарищ Егор, скорее, а то захолодает! Концов бросил шинель на ходок и, вытянув руки назад, полез в лисьи меха. Мулек, напяливая шубу, налег ему на плечи и шепнул: — Дать разве бляблю? Руки чешутся. — Нет, нет! Очумел? Порядок нужен. — И, повернувшись к Пустову, проговорил: — Шубу я вам отдам. Ехать нам еще верст пятнадцать, а замерз — сил нет. Но Павел Афанасьевич слов не расслышал. Его зашерстило по коже, словно крапивой обожгло. Он поднял шинель и с трудом ее натянул. — Ну, поехали! Уселись. Ходок хрустнул и затарабанил. — Эй-е-ей, родимые! Концов пригрелся и задремал. Вначале он думал об инспекторе и о том, что его, может быть, завтра же укокают, потому что личность не народная — значит, от шинели ему вреда большого не будет. А потом о себе, о Мульке и о городе. Пустов влип в угол ходка, изредка открывал глаза, и были они у него красные и влажные. Мулек несколько раз оборачивался, смотрел в лицо Пустову, ехидно щурился и пробурчал себе под нос: — Поморозить бы на козлах! Да ведь еще свалит где-нибудь под яр и угонит. Знаем мы эту интеленцию! — Отвернулся, сплюнул и, шаркнув по воздуху кнутом, запел:Ты не шей мине камзола,
Я не буду в нем ходить.
Шиворот-навыворот
Навын — тараты.
Изменилась власть кулацка,
Веселее стало жить.
Шиворот-навыворот,
Навын — тараты.
Попадешься в нашу Кучку,
Улетишь к святым за тучку
Шиворот-навыворот
Навын — тараты.
2.
— Для чего это вы тут копаете? — Под картошку, товарищ. Може, картошку посадим. Говорят, теперь по свободе картошку всем дают. Сади это, значит, сколько хочешь. Вот она, советская-то власть, не даром мы с Никиткой ее защищали. — Это правильно. — А вы сами-то откуда будете? — Из города, по распоряженью. — А в исполкоме были? — Был. Как же не быть! — Дела, значит? — Да. А кто это у вас копает? — Контры. Прижали им хвосты, ну, и копай теперь. Вот это священник нашенский, — и он ткнул пальцем вправо, на сгорбленную худую фигуру с космами рыжих волос. — Эта, что рядом — попадья. А подале — жена начальника с дочкой. Начальника-то, вишь, изловили, городской — честь честью, и документы у него с сургучными печатями на золотой бумаге. Сам видел, ей-богу. — А как фамилия? — Не знаю. Эй, тетка, белая лебедка! Вот ты, что с дочкой-то! Как твоя фамилия? Тетка поднялась от земли, оправила сползший на глаза черный вязаный платок, уперла в землю лопату и, поставив на нее ногу, ответила. — Пустова, Евдокия Ивановна. — Ага, — словно укусил городской и стегнул лошадь. — Уже до городу? — Нет. Ищу одного человечка. — И погнал галопом по широкой, пустой улице за село. — Лаврентьич! Можно передохнуть? — простонал священник. Лаврентьич не ответил. Он долго смотрел вслед городскому и беззвучно шевелил губами. — Ради христа, разреши, милый! Лаврентьич еще раз шевельнул губами, подмигнул и сказал: — Можно. Эй, вы,- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (6) »