Литвек - электронная библиотека >> Василий Павлович Ильенков >> Советская проза >> Аноха

В. Ильенков Аноха

1
Литейный цех кончал работу…

Сотни людей, грязных и потных, копошились над верстаками, тисками и вдавливали черную землю в тесное нутро опок, выкидывая еле приметные комочки, зализывая обводками пустоты, подравнивая округлые формы, и потом накрепко свинчивали ложе горшков. Опоки, ровными рядами выстроившись по земле, ждали своей порции чугуна. Тяжело дыша, подбегали торопливо литейщики и, накренив ковш, сливали молочно-белую струю в узкогорлые литники.

Чугун клокотал. Пахло раскаленным металлом, потом и пылью. Синий дым кудрявился над усталыми людьми, сливаясь вверху в грузное облако. И в этом облаке, словно невидимые самолеты, гудели, разрывая воздух, лопасти вентиляторов. Людской гул перекликался со звоном металла, громыхали на поворотных кругах вагонетки с товаром, и издали, из чистильной, доносился жалобный визг чугуна.

Как всегда, перед гудком рабочие торопились, подгоняя норму, и, хоть невольно руки задерживались дольше, чем нужно на отдельных операциях, они напрягали силы, взбадривая себя:

— Сейчас взревет…

— Кончать пора…

— Семнадцатый…

Есть незримая связь между семнадцатым горшком и радостным ревом сирены: семнадцатой опокой кончается круговорот дня, и в тот момент, когда Рябов клиньями скрепляет опоку, над его головой, над облаком дыма, над крышей трехголосо кричит заводской гудок.

Рябов снимает фартук, встряхивает его и бросает в ящик, потом моет руки в кадушке с мутной водой и кричит, пересиливая сирену:

— А-но-ха-а!.. А-но-о-х!!

Откуда-то, из туманной дали цеха, в ответ слышится:

— Го-го-г-о-о-о!

Рябов довольно смеется и говорит, ни к кому не обращаясь:

— Послыхал, чо-ортушка…

Неторопливо надевает пиджак и закуривает.

Он замечает торопливые движения соседей по верстаку, их усталые лица и самодовольно ощущает запас бодрости в теле, не израсходованной за день, свое превосходство над другими, уходящими из цеха надломленным шагом. Рябов умеет работать. Это далось ему не сразу: годы прошли, накопился опыт, выработалась сноровка. Пусть другие сами дойдут, исхитрятся, а он, Рябов, потрудился, хватит…

— А-но-ха-а! Ры-жий чо-рт!

Рябов кричит уже с раздражением. Из синей дымки выплывает Аноха.

Аноха совсем не рыжий, а какой-то заржавленный, каким становится кусок железа в долголетней свалке. Брови его удивленно приподняты. Аноха как бы спрашивает: «Ну, что случилось?»

Рябов окидывает его своим насмешливо-прищуренным взглядом и покровительственно говорит:

— Ну идем, что ли, рыжий? Небось, жрать хочется?..

И Аноха искренно сознается:

— Здорово, Парфеныч, хотцы… ы-ых… — испускает он неопределенный звук и облизывает свои вялые губы.

В руках у Анохи красный узелок, из которого торчит горлышко бутылки, заткнутое тряпкой. Аноха достает папиросу и, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шею и лицо, в величайшем напряжении пытается прикурить у непомерно высокого Парфеныча. Парфеныча, видимо, забавляет поза Анохи, и он незаметно отводит кверху руку с папироской, Аноха пыхтит, и по его бледному лицу катится капелька пота. Наконец, ему удается прикурить, и, благодарный, он говорит:

— Хошь папироску?

Рябов только что откурился, но от дармовой папироски отказаться не может.

Они идут по притихшему цеху и слышат, как потрескивает металл в опоках, залитых малиновым чугуном, как хлюпает шлак в канаве, где ему суждено свернуться и застыть серой безвредной змеей. Под ногами лепешки выплеснутого чугуна и мягкая серая мельчайшая пыль — это формовочная земля, истертая, отработанная.

Аноха старается итти рядом с Рябовым, часто перебирая своими короткими ногами. Ноги его цепляются за чугунный, густо накиданный хлам, над которым Рябов легко и свободно проносит свое большое, но легкое тело. Аноха спешит, в торопи задерживает дыхание в своей узкой маломерной груди и кашляет с каким-то присвистом.

— Ну, расчихался! — бубнит Рябов, и ему приятно вслушиваться в эхо, ответно звенящее в пустотах новой чистильни. Аноха виновато затаивает дыхание, но новый взрыв кашля встряхивает его щуплую фигуру. У проходных Рябов на минуту задерживается и, прищурясь, водит глазами по афише, наляпанной жирными кривыми буквами:

— Опять выдумывают… — недовольно бурчит Рябов.

— Парфеныч, опять чевой-нибудь? — удивленно спрашивает Аноха.

Рябов, не отвечая, ускоряет шаг, и когда, пригнувшись, он ныряет под желтую вывеску Моссельпромки, Аноха нерешительно двигается вслед, но тяжелая дверь, возвращенная пружиной, с силой вталкивает его внутрь помещения…

Рябов садится за столик, а Аноха у стойки заказывает пару пива и двести граммов краковской.

Под шум голосов и звон посуды Аноха отдыхает, стараясь незаметно стереть пот, обильно струящийся по лицу. В пивной жарко: окна закрыты, а на улице — теплый весенний день.

Голова у Анохи слегка кружится от выпитого пива, и ему хочется говорить.

Например, Аноха хотел бы выиграть сто рублей по займу… Тогда он обязательно отстроит новую хату и женится… Или, может быть, его повысят на один разряд, и тогда он отремонтирует старую избу, а жениться обождет. Без жены плохо… Мать обветшала — того и гляди помрет…

В пивной шумно, и Аноху Рябов едва ли слышит, но Аноха мечтает вслух, слышит себя, и это его удовлетворяет.

— …Ежели б мне, Парфеныч, твою силу, я б заработал… Сем-над-цать горшков — это дело! А у меня от силы тринадцать, — слаб…

— Косолапости в тебе много, — поучительно говорит Рябов. — Недоделок ты… Таланту в тебе нету…

Аноха пуще всего боится этого слова. Вот и сейчас, как сказал Парфеныч про талант, сразу огромная тяжесть придавила Аноху.

…Нет таланта… Быть всю жизнь Анохе незаметным, маленьким человечком… Значит, весь век помыкать им будут другие. Не будет он самостоятельным хозяином, и будет он век коротать одиночкой-бобылем. Другим и почет и уважение… Где-куда выборы — выставляют, в президиум выбирают. А как до Анохи черед доходит, так подымают на смех.

…Косолапость… А разве виноват в том Аноха?

Он тоскливо смотрит и видит, как сквозь оранжево-лиловые немытые окна пробивается поток света и горит в гранях графина с желтоватой водой. Блеск стекла приковал к себе анохин взгляд, и он не в силах оторваться от игры света, веселой и дразнящей. Вот так и Аноха хочет сверкать, чтобы люди видели, что есть, живет, работает человек и хочет иметь радостную и расцвеченную красками жизнь.

— Пошли, что ль? — встал Рябов.

Аноха, овеянный мечтой и расслабленный, шагнул за Рябовым на крыльцо.

Спускался майский оранжевый вечер. За озером, над зубчатым забором