вглядывались в его странное темное лицо и уродливую фигуру. Он был горбун; левая рука скрюченная, совсем тонкая и вывернута в запястье наподобие птичьей лапы.

Они скоро привыкли к его несуразной фигуре, маленькой, но мощной (тяжелая, темная, лохматая голова, посаженная чуть ниже таинственного бугра за плечами, сверкающие глаза и скрюченная рука), и уже с небрежностью отзывались о нем как о «том чудаке, что малюет на маяке картины».

Бывает, физическое уродство озлобляет человека. Раедер не озлобился; он любил, и любил по-настоящему — людей, животных, всю природу. Сердце его было полно жалости и сочувствия. Сам он давно перестал замечать свое уродство, но по-прежнему болезненно воспринимал грубость и насмешки, которым подвергался из-за своей внешности. Излучаемая им доброта никогда не находила отклика, что и побудило его к затворничеству. У женщин он вызывал отвращение. Мужчины могли бы проникнуться к нему дружеским чувством, если бы узнали поближе. Но видя, что собеседник делает над собой усилие, Раедер смущался и в дальнейшем старался избегать общения.

Когда он пришел на Большую Топь, ему было двадцать семь. Он уже много путешествовал и прошел немало испытаний, прежде чем принял решение удалиться от мира, где для него в отличие от других мужчин, так и не нашлось места. При всей чуткости художника и почти женской нежности, запертых в его бочкообразной грудной клетке, он оставался прежде всего мужчиной.

В его уединении с ним были птицы, живопись и лодка. Это была шестнадцатифутовая парусная лодка, которой он управлял с удивительной ловкостью. Один, без посторонних глаз, он уверенно действовал скрюченной рукой и нередко прибегал к помощи зубов, чтобы совладать с рвущимися парусами при каком-нибудь коварном порыве ветра.

В этой лодке он плавал по заливам, эстуариям, выходил в море и, бывало, пропадал по нескольку дней в поисках новых видов птиц — фотографировал, делал наброски, иногда ловил силками, пополняя свою коллекцию: огороженная площадка неподалеку от его студии уже сделалась центром птичьего заповедника.

Он ни разу не выстрелил в птицу и не позволял другим охотиться в своих владеньях. Он был другом всех живых существ, и они отвечали ему такой же дружбой.

В заповеднике жили прирученные им гуси, из тех, что каждый октябрь пролетали мимо этих берегов, держа путь из Исландии и Шпицбергена — они летели большими стаями, от которых темнело небо, и наполняли воздух громким плеском своего полета. Были тут большие серые гуси, белогрудые казарки с темными шеями и забавными клоунскими масками, белолобые гуси с черными полосками на груди и множество видов диких уток — кряквы, нырки, шилохвости, чирки и широконоски.

У некоторых из них были подрезаны крылья, чтобы они оставались в заповеднике и могли сообщить своим диким собратьям, появляющимся в этих местах в начале зимы, что здесь их ждут безопасная стоянка и пища. Многие сотни птиц прилетали и оставались с ним всю холодную зиму с октября до ранней весны, когда снова возвращались на север к своим гнездовьям.

Раедеру достаточно было знать, что когда налетают штормовые ветры, или подступают морозы и отыскивать корм становится все труднее, или когда в отдалении гремят ружейные выстрелы, его птицы находятся в безопасности; что он собрал у себя в заповеднике, под опекой собственных рук и сердца, все это множество диких и прекрасных созданий, которые знали его и доверялись ему.

Весной они подчинялись зову севера, но осенью возвращались назад, гукая, гогоча и перекликаясь в осеннем небе, чтобы покружившись над старым маяком, опуститься на землю где-нибудь поблизости и снова сделаться его гостями — он сразу узнавал этих птиц, хорошо помня их с прошлого года.

И Раедер был счастлив, потому что знал, что где-то в глубине их существа жила память о нем и его надежном приюте и что эта память уже стала частью их самих и, с наступлением серых небес и северных ветров, будет неизменно присылать их к нему обратно.

В остальном же сердце его и душа были отданы живописи — он писал эту дикую местность, в которой жил, и ее обитателей. Картин Раедера сохранилось совсем немного. Он ревниво припрятывал их, складывая сотнями в самом маяке и в кладовых наверху. Они никогда не удовлетворяли его — как художник он был бескомпромиссен.

Однако те, что все же нашли покупателя, можно с полным правом назвать шедеврами. В них было мерцание и сложные оттенки отраженного болотами света, ощущение полета, энергия птичьих крыльев, противостоящих утреннему ветру, под которым гнется высокий болотный тростник. Он писал одиночество, запах холодного, просоленного воздуха, нестареющую вечность болот, их диких обитателей, гусиные стаи на рассвете, поднимающихся в воздух вспугнутых птиц и прячущиеся ночью от луны крылатые тени.

В один из ноябрьских дней, спустя три года после появления Раедера на Большой Топи, к его студии на маяке подошла девочка. Она пришла к нему по дамбе и держала что-то в руках. На вид не старше двенадцати лет, она была худая, чумазая, робкая и пугливая, как птица, но при всем при том призрачно красивая, ни дать ни взять — болотная фея. Она была настоящая саксонка, широкая в кости, светловолосая, с крупной головой, до которой телу еще только предстояло дорасти, с глубоко посаженными фиалкового цвета глазами.

Она отчаянно боялась этого уродливого человека, к которому решилась прийти, ведь о Раедере уже начинали ходить слухи, и местные охотники ненавидели его за то, что он становился им поперек дороги.

Но сильнее страха была сейчас забота о другом существе. Где уж она почерпнула эту уверенность, но детское ее сердце не сомневалось, что поселившийся на маяке «людоед» обладал волшебной силой и мог излечивать попавших в беду птиц и животных.

Она никогда еще не видела Раедера живьем и уже готова была кинуться в бегство при виде его темной фигуры, возникшей на пороге студии при звуке ее шагов, — черная голова, такая же черная борода, уродливый горб, скрюченная птичья лапа.

Так она стояла, уставившись на него, как потревоженная болотная птица, готовая в любой момент сняться с места и улететь.

Но голос его, когда он обратился к ней, был глубоким и добрым.

— Что случилось, дитя?

Она продолжала стоять на месте, потом робко приблизилась. То, что она держала в руках, оказалось большой белой птицей, совсем неподвижной. На белом оперенье и на куртке девочки, в том месте, где она прижимала свою ношу к груди, были видны пятна крови.

Девочка переложила птицу к нему на руки.

— Я