поговорим, — особой радости майор не испытывал, но просьба Шабукевича, похоже, была для него законом. Сашка сбегал за Леной, обрадовал ее, что неприятности, кажется, подходят к концу и привел в квартиру майора.

— Утро вечера мудренее, — рассудил тот, оглядев измученную Лену с ног до головы, — примите ванну, поужинаем и спать. А утром все уладим.

Когда Лена скрылась в ванной комнате, майор утянул Сашку на кухню и заявил:

— В общем, так. У вас когда рейс? В десять сорок на Франкфурт? Она улетит, обещаю. Тебе же, Зубенко Александр Васильевич, придется самому из города выбираться. Я в жизни такого розыска не видел, все, под контролем. Даже если в багажнике тебя вывезу, в порту не убережешься. Как бы я ни хотел помочь, из-за тебя голову на плаху положу. А девушку отправлю, будь уверен.

Сашка помолчал и кивнул:

— Лады. Это лучший вариант, главное, она уйдет. Вы утром в аэропорт, а я как-нибудь сам.

Майор постелил им в гостиной на диване. Когда он, пожелав приятных сновидений — какие уж тут приятности? — скрылся в спальной комнате, Лена, за ужином узнавшая, что лететь ей придется одной, разрыдалась. Сашка успокаивал подругу, как мог, она и сама понимала, что выбора нет, но унять слезы была ни в силах. Совсем не истеричка, нет, скорее сознание полной безысходности и горечь из-за невозможности что-либо изменить.

— Господи, ну почему все так получается, — захлебываясь от рыданий, шептала она, уткнувшись носом в Сашкину руку. — Что же это за жизнь такая паскудная? Сережку убили, Мишку. Это я во всем виновата — неожиданный вывод заставил ее успокоиться.

— Да ты-то причем? — Сашка осторожно погладил ее мягкие шелковистые волосы. — Знаешь, я о другом сейчас думаю. Доберусь до Карлсруэ, тебя отыщу, все наладится, и заживем мы, как нормальные люди. А это забудется, как кошмарный сон, не было ничего, понимаешь? Время любую рану залечит.

Говорил и прекрасно понимал, что не забудется. И за Сэта до гроба себя будет казнить и за эти вот Ленкины слезы. Счет, выставленный жизнью, оплачивать, кроме него, некому. Но это потом, когда все закончится, теперь же и думать ни о чем не хотелось. И, освобождая голову от ненужных мыслей, Сашка склонился к Лениному лицу, нежно прикоснулся к вздрагивающей щеке губами и зашептал самые ласковые слова, какие знал, прижался к податливому телу грудью, утонул в распахнувшихся объятиях, и окружающий мир, объявивший им войну, исчез. Оба даже не пытались понять, что происходит — прощаются ли навсегда, хотят ли просто укрыться от кошмара в океане безумной страсти. Время остановилось, теплая весенняя ночь дышала в распахнутую форточку легким сквознячком, начиная уже розоветь на востоке, а Сашка с Леной все тонули и тонули в гибельных для кого-то, но спасительных для них волнах великой удивительной любви, то сливаясь в единое целое, то, отпрянув, с изумлением оглядывая друг друга, словно впервые увидев, и не было сейчас на свете силы, способной заставить их остановиться и вернуться на бренную землю.

Под утро Сашка все-таки уснул, а Лена, прижавшись щекой к его груди, смотрела на струившийся в окно солнечный свет и шептала молитву. В Бога она сроду не верила, но сейчас это не имело ровным счетом никакого значения. Молилась искренне, даже исступленно, умоляя уберечь любимого от беды и помочь им встретиться вновь. Она и слов-то не подбирала, обращаясь к Всевышнему, слова находились сами по себе и были в них вера, надежда и любовь — остальное Спасителю без надобности…

В дверь гостиной легонько стукнули, и на пороге появился хозяин квартиры.

— Ребятки, подъем, — он скрылся в ванной, на ходу подтягивая тренировочные штаны. Сашка проснулся мгновенно, сел, перехватил напряженный взгляд Лены и улыбнулся:

— О-о, солнышко. Значит день будет удачным.

За наскоро приготовленным Леной завтраком, Зуб обратился к майору с просьбой:

— Кстати, нельзя ли у вас стволом разжиться?

— А из чего ты на Круглой целый взвод уложил? — поразился хозяин, уверенный, что гость таскает с собой, как минимум, ручной пулемет.

— Потерял, — туманно пояснил Сашка. — Так поможете?

— Дожился, майор милиции, — вздохнул майор. — Деньги-то у тебя есть?

— А что?

— Ствол денег стоит. Шеф просил, но чтобы вооружать тебя, разговора не было. Короче, пятьсот баксов и получишь пистолет. Правда, всего одна обойма, но машинка хорошая. «Чешская зброевка» калибра семь шестьдесят пять. Бьет, как «тетешник», даже лучше.

Сашка достал из куртки бумажник и отсчитал пять зеленых стольников. Майор спрятал деньги в карман, слазил в платяной шкаф, извлек из старой обувной коробки черный длинноствольный пистолет и, тщательно протерев носовым платком, передал его Зубу.

Убедившись, что оружие в идеальном состоянии, Сашка заткнул пистолет за пояс и сразу почувствовал себя увереннее.

— Пора, — майор допил кофе и встал из-за стола, приглашая гостей в прихожую.

Прощались в подъезде. Майор прогревал двигатель своей «восьмерки», а Сашка с Леной прижались друг к другу и никак не могли разъединиться. Наконец майору надоело ждать, и с улицы донесся нетерпеливый короткий сигнал.

— Код не забудь. И ключ не потеряй. — Сашка понимал, что говорит совсем не то, но никакие слова не смогли бы передать его состояние. Лена, судя по всему, держалась из последних сил и готова была вновь разрыдаться.

— Не вздумай плакать, — Сашка легонько отодвинул ее от себя. — Иди. Я тебя отыщу…

По ярко освещенной солнцем улице недавно проснувшегося большого города шел человек. Шел, сжимая в кармане взведенный пистолет, готовый к любой неожиданности, спокойный и уверенный в себе. Ему объявили войну, поставили все закона, что же, он тоже объявляет войну, а законы? Законы, принятые государством, а значит и теми, кому понадобилась его жизнь, он нарушал всегда. Придерживался иных законов, простых, общечеловеческих, в первую очередь подразумевающих порядочность по отношению к себе подобным. Необходимую, как он считал, даже проходимцу и мошеннику.

Теперь его пытались сделать негодяем, пытались те, кто сами-то в жизни не соблюли ни одного закона, те, кто не имеет ни морали, ни совести. Что произойдет через час или через минуту он не знал. Зато точно знал, что ни поселившаяся в сердце решимость разомкнуть стальной круг облавы, ни закипавшая звериная ярость, душу его не затронут. Кем-кем, а негодяем ему не стать никогда.

март-апрель 1995 года, г. Глубокое