но спасительная, мерцает то и дело в стеклах буфета, в зеркале разлитой по кастрюлям воды. Нет; нет же, в полпятого — разминка, в полвосьмого — бой; ты иди одна; иди одна; одна. Умываю лицо, мыло щиплет глаза — и только теперь разрешаю себе единственную слезу: от нее не станет, не может стать легче, она ничего не изменит — и все-таки спокойнее от того, что постепенно, по частицам ухожу в никуда, перестаю быть собой. В спальне шуршит пиджак: в кармане пусто — ты никак не поверишь в эту пустоту. Возвращаюсь в кухню, наливаю бокалы вином; протягиваю тебе бокал, встречаемся взглядами; сквозняком приносит от стола бумажных салфеток, сквозняк пахнет ирисами. Садимся на край кровати — через минуту бокалы пусты; ты смотришь в кухню — белое пятно букета мерцает, словно привидение. Ты ничего не знаешь: это вдруг доставляет мне удовольствие — и вместе с тем заставляет ненавидеть себя. Почти не думая, выбираю удовольствие — и вот твое плечо свободно от сорочки, вот уже пальцы сжимают грудь: знаю, в мыслях ты твердишь молитву за молитвой — я же не помню ни одной. Сорочка — прочь, ты уже где-то подо мною; бледная кожа, резкий вдох — и хрупкие пальцы чертят следы на моей груди; если что-то и возникает между движениями — стон или сопротивление — это длится не дольше секунды, это не может остановить, не может изменить. Вот уже кончено: я нахожу бокалы на полу, наливаю снова; возвращаюсь в спальню: выпиваем медленно — засыпаем скоро. В этот раз видим каждый свое; ты — оконный переплет и улицу с каштанами, я — какую-то давнишнюю осень: перекресток, пучок салата, пыльные цветы на обочине.

Утром говорю что-то на прощание, оставляю тебя у окна — ты прячешь лицо в ирисы — иду по улицам, не зная, куда деть себя до полпятого. Вспомнив сегодняшний сон, спускаюсь к реке, становлюсь на пересечении проспекта и крохотной улочки: здесь она впервые прошла навстречу — а потом рядом в автобусе, потом улыбнулась с трибуны; все время — близко, всякий раз — случайно. Потом заметил, как она выходит из магазина, прижимая к груди бумажный пакет с салатом, идет через сквер; я — за ней. Она обернулась — спокойно, плавно; в самом конце сквера — еще раз. Постояла у подъезда — ждала, пока я перейду проспект, — успела оторвать клочок салата, положила в рот; затем вошла. Я поднялся на четвертый, увидел выкрашенную желтым дверь: приоткрыто, внутри — шорохи и движение. Я остановился на последней ступеньке, в мыслях — бледные губы, бесцветные глаза; развернулся и ушел. Спустя неделю после боя — записка: там-то в такое-то время; думал пойти — не пошел. Пошел в другой раз — сразу в дом на проспекте: четыре пролета, желтая дверь, нажимаю на звонок, тишина — и в этот раз, и в следующий. И так всю осень: разочарованно спускаясь по лестнице, понимал, как не люблю тебя, как хочу ее, эту случайную. И на всю осень — один и тот же вечер: раз за разом безмолвный упрек, беззвучное перечисление всех неспрошенных имен, всех неслучившихся любовей.

Вдоль реки выхожу к морю; море и небо словно рисованы одной краской — серые, ко всему безразличные. Ставлю сумку на парапет, сажусь на брусчатку — лицом к волнам. Сколько не вглядывайся в горизонт — конца не видно; белые полосы волн — чем дальше, тем меньше: сначала черточками, затем точками, и даже там, где море как будто сливается с небом, не существует никакого решения — и невозможно представить, что есть другой берег, бывший раньше домом — бывший раньше всем. Где-то в этой серой безграничности скользит теплоход — тысяча незнакомых лиц и один пустой промежуток между ними — ты никак не поверишь в пустоту, ты не можешь поверить. Весь последний год — бесконечное ожидание: ждем чего-то, будто не знаем чего, а знаем мы точно. И видим там, впереди, одно мучение — оно сильнее мучений земных, хоть и кажется, что сильнее муки не придумать. Ты как-то сказала, что будет только хуже, только больнее, — но ведь и лучше, легче будет; не может не быть. Здесь, в этом городе, каждым днем, что делим с тобой, пятнаем свои имена перед Господом, а там — там уже будет кончено и будет с нами решено, и будет милостив Господь — отвернет наши лица друг от друга, и не станет твоих глаз, и не увижу в твоих глазах всего пути, всего нашего падения: ни первой ласки, ни материных слез, ни теплохода, ни писем. И не станет уже ни лиц, ни глаз — только и будет что шепот, от которого никуда не деться, который не забудет и не забудется, — пускай себе шепчут, не стану их слушать.

Да и не услышать ничего нового, если все известно наперед: встану, отряхнусь, отряхну сумку. Пойду вдоль реки, ты — навстречу, неся через улицы ирисы; ты не заметишь меня — или не скажешь ни слова, заметив. На ринге еще пусто: чернота, желтый луч; в раздевалке раскрою сумку, выругнусь, увидев тренировочные перчатки заместо старых отцовских. Оставлю вещи — шесть или восемь; разыщу тренера, потом час: растяжка, суставы, дыхание. В какой-то момент почувствую мятную свежесть ирисов, увижу тебя на причале: твое лицо неотличимо от сотни других лиц, отмеченных надеждой. На горизонте появится теплоход — и причал смолкнет, целиком устремившись к палубе, полной невнятного движения; тренер ударит мне в плечо, рявкнет, заставит вернуться к настоящему: встаю на весы, закрываю глаза, когда прожектор щупает меня своей теплой рукою. Начнется бой — для тех, кто, сделав свою ставку, теперь кричит с трибуны имя — мое или нет; для меня — ничто не начнется и не придет к концу: всякая вещь, всякий запах, которым пронизана арена, которым пропитан этот город, — все твердит о невозможности, о бесконечности исхода. Во множестве лиц, устремленных к рингу, мне снова увидится причал, увидится трепетное ожидание — и одно лицо чуть ближе, ровно против меня — твое: случившаяся в нем перемена не удивит, не способна удивить меня; ты как-то сказала, что будет хуже, больнее. Ты приблизишься — по какой-то затейливой траектории: петляя, кружась; меня обдаст цветочной горечью — и кислотою пота: толпа начнет исчезать, проваливаться в глубину города; ты останешься одна: причал потемнеет, теплоход обернется к морю, чтобы плыть от твоего взгляда; я наконец отвернусь, чтобы не видеть твоего лица, — и внезапно, впервые за столько лет разгляжу вдалеке дом, разгляжу мать и отца, разгляжу всех наших братьев и сестер, разгляжу каштаны, за ними — окно в растрескавшейся раме, а под окном — молочного цвета клумбу — чуть примятые шершавым ветром ирисы — разгляжу это белоснежное море, покрывшее собою опустелый край, эту живую жизнь, раскинувшуюся посреди ничего, — я сделаю шаг к этой жизни, я буду