Майкл Бейджент, Ричард Ли Цепные псы церкви

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Минуло пятнадцатое столетие, и Иисус вернулся. Он появился в Испании, на улицах Севильи. О Его приходе не возвещали ни фанфары, ни хоры ангелов, ни сверхъестественные чудеса, ни удивительные явления в небе. Нет, Он явился «тихо» и «незаметно». И, однако, прохожие быстро узнали Его, неодолимо устремились к Нему, окружили его, последовали за Ним. Он смиренно шел среди них с тихой улыбкой «бесконечного сострадания», простирал к ним руки, благословлял их, и чудесным образом прозрел старик из толпы, слепой с детских лет. Народ плакал и целовал землю у Его ног, а дети бросали перед Ним цветы, пели и возглашали Ему осанну. Он остановился на паперти собора, в который с плачем вносили детский открытый белый гробик. В нем, вся в цветах, лежала семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного горожанина. Подстрекаемая толпой, безутешная мать обратилась к Пришельцу и стала умолять Его воскресить ее мертвое дитя. Процессия остановилась, гробик опустился на паперть к Его ногам. «Девочка, встань!» – тихо произнес Он, и девочка тотчас села и посмотрела, улыбаясь, вокруг удивленными раскрытыми глазами, все еще держа в руках букет белых роз, с которым она лежала в гробу.

Это чудо наблюдал проходивший мимо собора со своей стражей сам кардинал великий инквизитор – «девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светился, как огненная искорка, блеск». Столь велик был ужас, который он внушал народу, что, несмотря на столь исключительные обстоятельства, толпа немедленно раздвинулась перед стражами, когда те, выполняя молчаливый приказ старого прелата, среди вдруг наступившего гробового молчания наложили на Пришельца руки и увели Его в тюрьму.

Таково начало «Притчи о великом инквизиторе» Ф. М. Достоевского, более или менее самостоятельного двадцатипятистраничного повествования, включенного в более чем 800 страниц романа «Братья Карамазовы», впервые опубликованного в виде отдельных частей в московском журнале в 1879-1880 годах. Истинный смысл притчи раскрывается в том, что следует за драматической прелюдией. Ибо читатель, разумеется, ожидает, что великий инквизитор должным образом ужаснется, когда выяснит подлинную личность своего нового пленника. Этого-то, однако, и не происходит. Когда великий инквизитор приходит в темницу к Иисусу, становится ясно, что он даже слишком хорошо знает, кто его узник, но это знание не останавливает его. Во время продолжительного философско-теологического диспута, который следует за этим, старый инквизитор остается непоколебим в своем убеждении. В Писании Иисус искушаем дьяволом в пустыне обещанием земного могущества, преклонения, мирской или светской власти над людьми. Теперь, спустя полторы тысячи лет, Он сталкивается с теми же самыми искушениями. Когда Он не уступает им, великий инквизитор обрекает его на сожжение на костре.

Иисус в ответ лишь молча приближается к старику и тихо целует его в знак прощения. Вздрогнув, старик – поцелуй «горит на его сердце» – отворяет дверь тюрьмы и говорит ему «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» Выпущенный в темноту, пленник исчезает, чтобы никогда больше не появиться. А великий инквизитор, полностью отдавая себе отчет в том, что только что произошло, продолжает следовать своим принципам, продолжает насаждать свое царство террора, посылать на костер другие жертвы – нередко заведомо невинные.

Как можно увидеть из этого, возможно, чересчур упрощенного, пересказа, великий инквизитор Достоевского не глупец. Напротив, он даже излишне хорошо знает, что делает. Он знает, что несет на своих плечах тягостную и изнурительную обязанность – поддерживать гражданский порядок, утверждать власть Церкви, основанной во имя того, кого он только что был готов отправить на казнь. Он знает, что Церковь, основанная во имя этого человека, с учением самого этого человека в конечном счете несовместима. Он знает, что Церковь стала автономной силой, устанавливающей и вершащей законы, что она больше не отдает кесарю кесарево, но узурпирует принадлежащее ему и правит своим царством. Он знает, что ему поручена роль блюстителя и основателя этого царства. Он знает, что провозглашаемые им в этом качестве эдикты и постановления, несомненно, навлекут на него то, что, как предуказывает его собственная теология, будет его вечным проклятием. Словом, он понимает, что служит злу. Потому как знает, что, встав под знамена власти мирской и преходящей и искушая Иисуса подобной властью, он оказывается заодно с дьяволом, что он и дьявол – одно лицо. Со времени первого выхода в свет «Братьев Карамазовых» великий инквизитор Достоевского закрепился в нашем коллективном сознании как канонический образ и олицетворение инквизиции.

Мы можем понять мучительную дилемму престарелого прелата. Мы можем восхищаться сложностью его характера. Мы даже можем уважать его за готовность принять личное мученичество, за то, что он сам себя обрекает на вечные муки во имя института, который полагает более великим, чем он сам. Мы также можем уважать его за его реализм в понимании людей и полное отсутствие иллюзий, за земную мудрость, распознающую законы и механизмы мирской власти. Некоторые из нас вполне могут задаться вопросом, а не пришли бы мы к необходимости поступать так же, как он, будь мы на его месте и с грузом его обязанностей на плечах. Однако несмотря на всю терпимость, несмотря на все понимание, возможно, сочувствие и прощение, которые мы можем найти для него в своей душе, нельзя избежать сознания того, что он с точки зрения любых моральных стандартов честности в корне своем порочен и что институт, представленный в его лице, воздвигнут на чудовищном обмане и лицемерии. Насколько точен и правдоподобен портрет, нарисованный Достоевским? Насколько правдиво изображенная в притче фигура отражает реальный исторический институт? И если инквизицию, олицетворяемую престарелым прелатом Достоевского, действительно можно равнять с дьяволом, то в какой мере это можно распространять на Церковь в целом? Для большинства людей сегодня любое упоминание об инквизиции предполагает инквизицию в Испании. Обращаясь к институту, который отражает Римско-католическую церковь в целом, Достоевский тоже прибегает к образу испанской инквизиции. Но инквизиция в том виде, в каком она существовала в Испании и Португалии, была уникальностью этих стран – и, по сути дела, подотчетна короне по крайней мере в такой же степени, как и Церкви.

Это не должно