Он мне махал платком и со страстью обнимал землю. Гремучий смех его раздавался до другой улицы, где я исчез за углом…

* * *

На другой день рано пришел ко мне Назарьев, и мы отправились с ним гулять на Мамаеву гору. Отсюда прекрасный вид на город. В утренних, лучах сияли бесчисленные кресты церквей, блистали красиво сады и дома. Город был у наших ног и весь на виду (на куполообразных холмах). Мы сели у крутизны и ноги свесили над глубоким обрывом. Утро было так прекрасно и город так богато украшен, что нам грустно стало, нам захотелось умереть, беспомощным людям в столь светлом мире.

— Песня уж моя спета, сказал задумчиво Назарьев, глядя на город: это я знаю, вот почему пришла пора начать мне исповедь сердца под этим небом на этой горе.

Я стал — само внимание.

Жизнь сердца человека всегда тайна и всегда манит к себе наш взор.

— Да, я люблю, начал он, или, вернее, любил, потому что песня уж моя спета. Там, в той части города, внизу у Днепра, живет ангел небесный в виде девушки. Я люблю ее больше жизни; она дочь негодяя, и жених ее подлец… Она в аду…

Слезы выступили опять на глазах моего друга, и он не мог говорить. Он взял из кармана склянку и выпил жизненной влаги, и на несколько минут, задумался. Потом вскочил на ноги, сжал кулаки и, угрожая городу, сказал; «нет, собаки! Я отниму у вас ее, моего ангела! Нет, нет! Так не останется. Я убью вас…»

— Полноте, не волнуйтесь, Иван Степанович. Давайте расскажите, да сообразим сообща.

— Негодяи! Говорил он, садясь опять над обрывом: я расскажу, конечно. Ты должен знать и эту сторону моей души. Она — дочь трактирщика, как, я уже говорил (положим, еще не говорил). Познакомился с ней случайно. Бродя по свету, я зашел в их трактир, и увидал синие глаза, вот как эти цветочки, волосы, как белый лен, шея, как мрамор. Это дочь-то трактирщика, а? Как ты думаешь, что это за явление биологическое? Конечно, я стал ходить каждый день в это питейное заведение, и глядел, и заглядывался. Она за прилавком стоит, иногда тихонько улыбнется, а я гляжу все… Херувим ты мой! Единый луч, упавший с неба, чтобы вывести меня из грязи!..

Я стал водки меньше пить, даже хотел одеться лучше, да было не на что, да подумал, что и ни к чему, «она должна полюбить такого, каков я есмь».

Она чаще и чаще, яснее мне улыбалась, заглядывала в мой угол, где я пью чай или пиво. Я стал приносить ей книги: Тургенева, кажется, Гончарова. Вот тут-то и начали на меня коситься отец-бурбон и приказчик жених. Я возымел желание просвещать ее, видишь. Я ведь свет!..

А Господи! Впрочем, ни к чему все эти возгласы: все течение атомов, милых друзей моих.

Только пойдем отсюда, друг мой, больно уж ярко, пойдем куда-нибудь, где потемнее… Пойдем — к людям.

И он повел меня на самую грязную улицу, в самую грязную чайную.

Там было много рабочих, в красных рубашках, в фартуках, краснощекие. Они громко разговаривали, еще громче смеялись, пили чай с белым хлебом. «Вот жизнь, вот люди», сказал Назарьев. И нам веселее стало; кроме того, Назарьев глотнул из «склянки», без этого он не мог жить.

— Вон эта толпа, она не понимает таких, глубоких чувств, какие в душе моей гнездятся; но земля им принадлежит (много, много их), они пойдут по нашим костям, пиная их и смеясь… Вон такой же краснощекий приказчик, жених моего «херувима», и отец выдаст ее… Что должен чувствовать я, а? Скажи? Что должен чувствовать я?

Нет, я убью его! я оскандалю их всех… да, да!

— Да, нет Иван Степанович, расскажите, может быть, можно помочь.

— Нет, нет. Помочь нельзя тут, смерть. Смерть — единственный исход.

Это я сделаю, но сегодня расскажу тебе.

В это время рабочие с шумом встали и вышли толпой из чайной.

— Сипаи! Загремел им вслед Иван Степанович: они, они прошли по благородному Дон-кихоту, помнишь, их было шестьсот штук.

Да, им принадлежит земля и «она», херувим мой, им.

И слезы вновь закапали в чашку Назарьева.

— Как же она относится, херувим-то ваш к своей и к вашей судьбе?

— Она! о дивное дитя мое! Она — небесная лазурь, да что? Чище лазури душа ее. Я ей написал письмо и звал к Собору Владимира ночью на свидание…..

— Неужели, да?

— Да. Вот в таких же опорках я был и в дырявом пиджаке. Она ко мне пришла, ночью одна, шурша шелком и бархатом……

Пришла! о дорогая моя! и грела меня полою шубы (то было зимой), я на груди ее руки грел…. Солнце восходило в моей жизни. Я сказал ей: «оставь душный дом отца твоего и иди ко мне»! Она мне ответила, лаская меня и вздыхая: «у тебя нет квартиры, сокровище мое».

— Я найду, я буду служить….

— О, если бы это сбылося, сказала она, взглянув на крест собора: но мать говорит мне, проклиная меня за мое знакомство с тобою, что ты непробудный, Что ты неисправимый. — И она заплакала…

А я встал на колени и клятву произнес. «С завтрашнего дня я буду искать службу, чтобы вылечить сердце, зажженное невинною слезою». — «Что ты на меня так глядишь»? Вдруг гневно обратился ко мне Иван Степанович, так что я вздрогнул: «дураки вы все! Ты и все твои профессора. Чего глядишь? Сипаи! Свобода воли, честное слово! Неисправимые дураки! Неужели я хуже вас? Увы! в системе мира, в движении атомов, нет выбора, нет разума, нет, нет, нет… Поймите вы это все! Ты-то хоть пойми, и не гляди на меня так»…

— Да что вы, Иван Степанович, Господь с вами. Я на вас гляжу, с глубоким удивлением, не более…

Между тем он опять глотнул из склянки.

«Скучно мне убивать вас всех, вас много… Я лучше с собою покончу, впрочем и это не стоит, природа сама справится»….

И Назарьев задумался.

В это время вошли трое каких-то молодчиков в чайную и задели Назарьева локтем. Он встал, выпрямился, тряхнул головою и пересел на другой стул. «Нет, я на людей не сержусь, нет, я люблю мир, и все живущее в нем».

— Конечно так, я думаю и «там» можно будет устроить.

— «Там», нет. Когда отец узнал, что она ходит на свидания, запер ее в холодный чулан, на хлеб и на воду, а половым велел гнать меня метлою от дверей его заведения. Вот что вышло. А с приказчиком дело повел, как можно, скорее… «Девка дурит, надо ее замуж», он твердил своей жене.

— Ну так что ж? Мы ее похитим, сказал я, лишь бы она была согласна.

— Я ей написал письмо, что от водки отстать не могу, пока она не будет моею, и что службы еще не нашел, потому что на другой же день, поссорившись со студентами о психологии, напился вдребезги пьян, а с урока меня прогнали за то, что я по-своему объяснил волосность из физики, я допустил, что атомы имеют крючки, оттого и поднимаются, а притяжение — это чистый вздор… Учитель же физики поставил единицу моему ученику, мне и отказали.

— Она что же на это письмо?

— Ответила, что