— Мама, ты никогда не говорила даже его имени, — взволнованный Джеймс крепче сжал руку леди, так, что она даже поморщилась от боли, но, всецело понимая его чувства, не стала об этом говорить.
— Его имя — Уильям. Милый, прошу, не думай, что я не воспринимаю тебя всерьез, я, пожалуй, и сама еще не готова раскрыть тебе все, может быть, это я не доросла до этой минуты. Когда-нибудь я обязательно расскажу свою историю, когда придет время. А если случай унесет меня раньше, ты все равно узнаешь.
— Как?
— Не волнуйся, я найду способ, — сказала она, с нежностью улыбнувшись, и морщинки, недавно появившиеся на ее лице, разгладились.
Джеймс, так и не получивший желаемого, вскоре ушел, оставив ее наедине со своими воспоминаниями. Женщина так и осталась стоять у обрыва, вспоминая те далекие времена незабываемой молодости, былую беспечность, веселье, страсть к приключением. Она стала совсем другой, оставив ту мисс Грей, в красном платье, с игривым румянцем на щеках, в Нью-Йорке. Та мисс Грей осталась в мире, где она могла задорно плясать с каким-нибудь осмелившимся попросить ее танца молодым бандитом, а затем как бы невзначай больно наступить ему на ногу, фыркнуть, ухмыльнуться, блеснув белыми зубками, и, крутанувшись на каблуках, вернуться за столик к Биллу, одобрительно качающему головой, глотнуть виски и, наслаждаясь жизнью, каждой ее секундой, вдохнуть полной грудью ставшие привычными запахи питейной, закурить табака. Племянница миссис Баррингтон, вдова, хорошая мать, талантливая хозяйка, учтивая, молчаливая, замкнутая была ее бледной тенью, призраком безвозвратно ушедшей поры.
Вечерами, когда все домашние расходились по своим комнатам, Мэри садилась за письменный стол, перенесенный прямо в спальню, щелкал замочек, открывался потайной ящичек. Бледные тонкие руки с выступающими венами осторожно обследовали содержимое, отодвигая ненужное, доставали стопку шуршащих листов, клали их на стол, укрытый вязаной узорчатой салфеточкой. Затем она бралась за перо, макала его в чернильницу и, приняв удобную позу, начинала очередную строку. Витиеватые узоры букв проплывали по бумаге, периодически отрываясь от положенных границ, то взмывая ввысь, то спускаясь вниз.
Иногда она откидывалась на спинку стула, замирала, восстанавливая в памяти чарующие и горькие моменты из казавшейся такой невозможно далекой жизни. Будто все это действительно случилось не с ней, а с ее героиней. Но неумолимая тяжесть на душе, шрам на руке выше локтя и еще кое-что — колье и нож, хранимые в маленьком ларце, напоминали о суровой реальности. К тому же, не переставая считать себя вдовой, мисс Грей, верная своему слову, продолжала носить черное с очень редкими исключениями.
«Соловьиная песнь» — значилось на первой странице. И бывало до ночи, пока все спали, Мэри под слабый огонек свечи писала свою повесть, правдивую и печальную. Историю о девушке с горящим сердцем, испытавшей великое счастье и прошедшей чрез великие потрясения, сумевшей обрести себя в водовороте событий, так внезапно унесших ее за собой. О девушке, видевшей НьюЙорк во всех его ипостасях, потерявшей и обретшей снова. В послесловии она написала: «Похороните мой прах на погосте Бруклинских Высот, частью развейте над рекой. Только в этом месте я смогу упокоиться».
И женщина, закончив писать, вставала со стула, выпрямляя уставшую спину, подходила к окну, распахивала его настежь так, что холодный ночной ветер продувал ее насквозь, и долго стояла, направив взор в бескрайние просторы небосвода, думая о вечном.
Звезды смотрели на нее с высоты, такие яркие, неприступные. Может быть, каждая звездочка на небе — чья-нибудь душа, что смотрит издалека на мелочные заботы еще ступающих по земле. Может быть, где-то там ее ждут мама, папа, Билл? Дэйзи, которая недавно умерла, правда, счастливая, устроившая наконец свою жизнь. Джеймс Каррингтон, ненадолго воссоединившийся с семьей, тем, что от нее осталось. Его сердце не выдержало, а Грей узнала об этом спустя месяц после смерти друга, получив письмо, написанное аккуратным и убористым почерком. В нем говорилось, что мужчина просил сообщить о своем уходе, когда наступит роковой час, просил передать, что ему было бы приятно, если бы Мэри его помнила, передавал благодарность за внимание к своей скромной персоне. Внизу стояла подпись «Ф. Каррингтон». Девушка тогда улыбнулась сквозь слезы, прижимая к груди письмо. Значит, он искупил вину, всю жизнь его терзавшую.
А может быть, все влюбленные, разлученные судьбой, встречаются на небосводе, чтобы провести вечность в компании друг друга? Об этом Мэри не знала, но каждый вечер с тоской смотрела в величественную тьму, зовущую ее к себе, туда, где она вновь будет прежней, где не будет забот и скорби.
Она не знала так же, что Господь уготовил ей долгую жизнь, что ей суждено умереть в почтенном возрасте, в окружении близких людей, любящего сына, его прекрасной синеокой жены, внуков. Что ей суждено умереть в Нью-Йорке, где ее потом будут знать, как талантливую и чудаковатую писательницу, богатую на выдумки. И только Джеймс Грей будет улыбаться, слушая пересуды о том, кто же послужил прототипом такой неоднозначной героини, теперь уже зная всю правду. Книгу он опубликует только после смерти матери, в память о ней, зная, что она никогда бы не решилась сделать это сама, но, как никто другой, заслуживает признания.
Hush little darling, we soon will be there
and the blanket of love will surround you with care
no wild tongues of whisper, you will never feel pain
Oh hear the nightingale crying in shame love in shame…