— Тебе здесь холодно, да, дорогая? Пойдем, я уложу тебя спать.
Он отнес Роуз в супружескую спальню. Положил на кровать, укрыл голубым одеялом, купленным как-то вместе в дорогом текстильном отделе. Тогда Роуз напирала, говорила, что хочет жёлтое, потому что оно будет сочетаться с цветом обоев, но в итоге сдалась, сделала вид, что это не Том ее убедил купить голубое, а она всегда только о таком и мечтала.
Том взглянул на нее снова и смахнул слезу. Закрыв дверь на замок, словно она могла бы уйти, он вернулся в гостиную и взял ежедневник.
Словами не выразить, как я люблю Роуз. Сегодня передо мной словно открылся новый мир. Она так много для меня значит, мой милый тушканчик. Я, кажется, хотел написать об убийстве, но было ли оно? Теперь я сомневаюсь. Она будто бы обрела просветление, совсем как я. Только я все ещё глупый, суетящийся Том, а она такая спокойная, как буддистский монах. Быть может, она ушла в нирвану, как они? Тяжело писать про вчерашнее, но я продолжу.
Когда я пришел на кухню, где она сидела и плакала, я начал что-то орать насчёт того, что я не лентяй и не тунеядец, а она… Я называл ее скверными словами, мне так жаль. Она сидела и слушала, наверное, полчаса, смотрела, как разбиваются стаканы, падающие со стола один за другим. Потом она встала и пошла к выходу. «Куда-а?!» — взревел я. Она ответила, что хочет уйти, бросить меня и забрать ключи от машины. Я придавил ее к стене. Не знаю, откуда у меня взялись силы. Я был пьян и, о боже, я ведь хилый, как трость. Тогда она вырвалась, схватила нож и попятилась к выходу. “Не подходи” - шептала она, а нож так и ходил ходуном у нее в руке. Тогда я рассвирепел, выбил у нее нож голой рукой, порезался, подобрал с пола. Она бежала к выходу. Я, шатаясь, настиг ее у двери, когда она открывала защёлку. Я не понимаю, как могло это произойти, просто я почувствовал кровь на руках, увидел, как она сползает по стене, непонимающе смотрит на меня. Мне очень больно. Я сразу стал трезвым. Тогда мне казалось, что я убил ее. Убил ли? Она должна была умереть, но разве такие хорошие женщины умирают? Я должен…
Буквы стали светлыми, почти прозрачными. Том посмотрел на стержень, он иссяк. «Может, оно и к лучшему. Больше не могу», — подумал мужчина, отбрасывая ручку с каким-то омерзением. Хотел сжечь ежедневник, но передумал, переложил его с журнального столика в шкаф, чтоб не видеть как можно дольше. Прошел в спальню. Роуз ждала его все так же. Посмотрел на часы, было уже шесть вечера. «Удивительно», — подумал он, «как прошло время».
— Спишь, да, дорогая? Надеюсь, тебе снится что-нибудь славное, что не потревожит тебя. Вчера был тяжёлый день. Ты знаешь, прости. Я очень виноват. Если хочешь, я потрачу все-все, что я заработал, мы купим тебе все, что захочешь. Может, те сапоги? Помнишь, тебе они нравились, а я ворчал, что это слишком дорого, что нужно что-то есть. Я такой говнюк, Роуз, у меня еще деньги на другом счету в банке. Я тебе врал, да, прости меня, если сможешь. Может быть, мне тоже лечь спать, а? Хотя, ещё рано, но я так устал.
Том достал из прикроватной тумбочки пижаму, надел ее и лег на постель, не решаясь оттянуть кусочек одеяла. Повернулся набок, хотел уснуть. За окном ещё было светло. Встал, закрыл шторы. Лег, снова повернулся, но на этот раз лицом к Роуз.
— Роуз… Ты знаешь, как насчёт… — неуверенно сказал мужчина, вопросительно посматривая на жену.
Он прижал ладонь к ее щеке, холодной, сухой. Роуз обычно мазалась кремом для лица перед тем, как лечь спать. Том приподнял одеяло.
— Что же ты… спишь…одетая, тушканчик?
Он начал стягивать с Роуз брюки, затем ее домашний полосатый свитер. Одежда тяжело снималась, он не привык к такому. В последний раз подобное чувство он испытывал, когда одевал трехлетнего племянника. Брюки застревали на каждом участке ног, а он не хотел делать ей больно, прерывать сон, потому просто тянул, слегка приподнимая то одну ногу, то другую. Наконец, когда девушка осталась в лифчике и трусиках, он спросил:
— Может, сегодня без пижамы? Не бойся, я не буду перетягивать одеяло.
Он приподнял руку жены, она была тяжелее, чем обычно. Том неожиданно для себя почувствовал неловкое томление. Он возбуждался.
— Роуз? — спросил он, но не дождался ответа.
Тогда он прикоснулся губами к шее, нежно, настолько, насколько мог, поцеловал тонкую прохладную кожу, продолжил целовать ее интенсивнее, переходя к грудям. Руками он сдвинул чашечку лифчика и дотронулся до соска. Он был мягким и никакие телодвижения не смогли изменить его состояния. Чуть отстранившись, Том заметил, что его ласки оставили на коже заметные синяки.
— Но я же был нежен, тушканчик, как же… — Он горестно сдвинул брови, серьезно недоумевая, в чем был его промах, — я не хотел сделать тебе больно.
Он впервые тронул рану, одну единственную между маленьких, почти детских грудей. Он ударил сзади и нож вышел из грудной клетки. Большой, длинный нож для мяса. Кровь уже запеклась, ее почему-то было немного.
— Прости, я не буду трогать это, — он отдернул руку и продолжил целовать холодное тело, продвигаясь вниз, к трусикам. Осторожно стянул их, переместился на кровати, оказавшись сверху. Начал работать пальцами. Аккуратно, словно имея дело с хрусталем, вторгся на ее территорию, холодную и недружелюбную. Глянул на ее лицо сверху. Отшатнулся. «Что же я делаю? Она ведь спит, а я, как какой-нибудь насильник!…» — с горечью подумал он, стыдливо укрыл ее одеялом и вышел из спальни.
Всю неделю одинаковых, тусклых дней, он не приходил в спальню. Спал на полу, на диване, кресле, где придется. Не принимал звонки от родственников, поставил на автоответчик фразу: «Мы отдыхаем, не беспокоить». Когда кто-то стучался в дверь, а это было всего раза два, Том скрывался, делал вид, что дома никого