Константин Ершов Следы

Повести новеллы

Издательство

ЦК ЛКСМУ

«Молодь»

Киев 1969

Нормальное военное детство

Повесть

1. Довоенный пирог

Детство мое распадалось на две далеко не равные части: при пироге и после пирога. Первая часть почти целиком стерлась из моей памяти, кроме разве вот этой бессмертной для меня картины: собравшаяся вокруг довоенного пирога семья, отец, разрезающий этот пирог на части, и дымок, волшебный дымок над пирогом…

Вторую часть я помню гораздо лучше. К нам на Урал война пришла как-то постепенно. Вот мы еще сидим за столом, еще душист и тепел пирог, но уже война по-своему кроит его; еще вся семья наша в сборе, но уже торопится доесть свою порцию пирога дядя Федя — скоро ему на фронт, и двор наш как будто все тот же… и люди ходят по двору такие же, как и вчера… и уже не такие… и мягко, и покойно, как первый снег, опускается на крышу нашего дома та невидимая и бесшумная бомба, которая не сразу, не вдруг свершит свои бесшумные разрушения… Она заставит лечь в постель моего младшего брата, она превратит отца в худого нервного человека, она произведет странную перестановку в доме: исчезнет навсегда из квартиры часть вещей, а остальные вещи утратят свой смысл и назначение… А в остальном никаких перемен.

И в общем, детство как детство. Никаких особенных потрясений… Нормальное военное детство.

…Всё началось с пустяка. А именно: с коробки спичек. Я сидел в столовой и читал газету. Взяв машинально со стола сигарету, я так же машинально потянулся рукой к спичкам. Но спичек на столе почему-то не оказалось. Я проверил карманы: и там пусто. Тогда я заглянул под стол. Спички были там. Но чтобы дотянуться до них, нужно было залезть под стол. Очутившись под столом, я вдруг почувствовал, что мне вовсе не хочется вылезать оттуда. Я зажег спичку… Ее робкий огонек осветил старые запыленные кулисы стола… Кое-где видна была паутина. На старинных резных ножках памятные с детства царапины и какие-то слова, начертанные детской рукой. Я поднес спичку к надписи и прочел: «Фекла». И дальше: «Фаля, Фрол… Математика…» Я напрягаю зрение, память… Скрипят паркетины… Семья наша спешит к столу, Это вся некогда большая семья наша спет шит к столу! Усаживаются. Вот они все усаживаются! Ноги отца в довоенных туфлях с компостерными дырочками. Ноги матери. Никогда не сидят. Ходят, ходят… Дядины сандалии. Тетины ноги в домашних туфлях. Не достающие до пола ноги младшего брата Мишки. Пустует пока только мой стул. А уже слышен запах пирога.

Интересно, если вылезть из-под стола, куда все они денутся? Обиднее всего то, что куда-нибудь они обязательно денутся… Ну, а если попробовать так: ухватиться одной рукой за дядину штанину и, не выпуская этой самой штанины, ухитриться все-таки выглянуть из-под стола. Поглядеть на них. Пусть попробуют исчезнуть, штанина-то дядина у меня в руке! Да, как же, ухватишь дядю, когда он то и дело дрыгает ногой. Нервный. А где ж я сам-то? Что-то не видать… Ага, появился!

Запах пирога все сильнее. Должно быть, приступили к его дележу, и весь его нутряной дух пошел наружу.

— Эй, мальчик, — дергаю я за ногу мальчишку, — подкинь пирожка!

— Самому мало.

— А ты не жадничай, не жадничай.

Детская рука неуверенно протягивает мне небольшой кусок пирога. Я осторожно, чтобы не просыпать ни крошки, принимаю его из детских рук и медленно, растягивая удовольствие, ем. Вкусен довоенный пирог, начиненный мясом, яйцом и луком!..

Ну, вот и все. Кончился довоенный пирог. Началась вторая часть моего детства. После пирога. Вот ушли из-под стола дядины ноги, поменяв сандалии на солдатские сапоги… Вот унесли в соседнюю комнату больного Мишку… Я сижу за столом и собираю крошки. Раздается негромкий стук в дверь. Кто-то пришел. Я соскакиваю со стула и бегу открывать. Это эвакуированные из Киева. Усталые, они застенчиво улыбаются, стоят в дверях, не решаются войти. Высокий худой мужчина. Улыбающаяся белозубо женщина. И девочка, стоящая почти вровень с чемоданами, Я иду им навстречу.

— Вы киевляне?

— Да, мальчик.

— Пожалуйста, заходите…

2. Братья Ишутины

— А это наш двор, — говорю я Гальке, маленькой киевлянке.

Я ввожу Гальку в этот мир, щедро начиненный добром и злом. Его границы: «хулиганский двор», отгороженный от нас забором; учреждение, где работает мой отец; помойка, за которой кончается мир вообще, то есть, конечно, и дальше есть земля, но уже не обетованная — это уже какой-то безбрежный пустырь с непролазной грязью. Перейти этот пустырь еще никому не удавалось.

Средоточием зла, разумеется, является «хулиганский двор». Так окрестили этот двор взрослые. Двор кишит хулиганами.

— Одни хулиганы, — печально констатирую я. — Ни одного пионера.

Для наглядности на заборе появляются сразу три хулигана: Фаля, Коляй и Рока. Все трое настроены благодушно. По-видимому, у них часы меланхолии, философского самоуглубления. Лениво напевает Коляй:

— Не бойся, — успокаиваю я Гальку и тайно показываю ей кончик рогатки.

Но это я бодрюсь: все трое внушают мне страх, в особенности Фаля.

На заднем дворе, у брандмауэра, стоит тощая лошадь. Лошадь эту отец мой привез из геологической партии. Часть причитающегося ей овса съедает наша семья. Лошадь тоща. Но что поделаешь! Иногда во время обеда я потихоньку, обжигая пальцы, прячу в карман несколько горсточек вареного овса, чтобы вернуть его лошади. Правда, это уже не овес, а каша.

— Ешь, Математика, — протягиваю я лошади извлеченный из кармана овес.

Математика? — спрашивает Галька.

— Ну, конечно. Это я ее так назвал.

Почему? Наверное потому, что отец, когда кричит на лошадь, каждый раз прибавляет что-то похожее на «математику».

Возле сараев — братья Игорь и Фрол Ишутины. Фрол колет дрова. Игорь выбивает одежду. На заборе висят какие-то старые брюки, полушубок. В руках у Игоря серый пиджак, он остервенело лупит им по забору. Фрол колет дрова легко и