в газете, что его отца свергли с престола, а сам он отказался от короны и для себя, и для своего потомства. У другого, чье безумие заключалось в том, что он считал себя мертвым, кровать имела форму гроба, и он покидал ее, лишь закутавшись точно призрак; его комната целиком была затянута черным крепом с серебряными каплями слез. Мы спросили барона, каким образом он рассчитывает вылечить его. «Нет ничего проще, — ответил он. — Я ускорю на три-четыре тысячелетия наступление Страшного суда. Однажды ночью я разбужу его звуком трубы и направлю к нему ангела, который именем Господа Бога повелит ему встать».

Этот больной находится в доме около трех лет, и так как чувствует он себя все лучше и лучше, дожидаться вечного воскресения ему осталось всего каких-нибудь пять или шесть месяцев.

Выйдя из этой комнаты, мы услышали самое настоящее рычание, доносившееся из соседней комнаты; барон спросил нас, не желаем ли мы посмотреть, как он обращается с буйно помешанными. Мы ответили, что готовы последовать за ним, если только он ручается, что мы останемся целы и невредимы. Засмеявшись, он взял у надзирателя ключ и открыл дверь.

Дверь эта вела в комнату, которая со всех сторон была обита стеганой тканью и в окнах которой не было стекол, несомненно из опасения, как бы тот, кто в ней обитал, не поранился, разбив их. Впрочем, подобное отсутствие остекления представляло собой весьма незначительное неудобство, так как комната выходила на юг, а климат Сицилии всегда умеренный.

В углу комнаты стояла кровать, а на ней лежал мужчина в смирительной рубашке, прижимавшей его руки к телу и не позволявшей ему отрывать спину от ложа. За четверть часа до нашего прихода у больного был страшный приступ, и надзирателям пришлось прибегнуть к такой суровой мере, весьма, впрочем, редкой в этом заведении. Мужчина, которому было лет тридцать — тридцать пять, отличался, по-видимому, необычайной красотой, той самой итальянской красотой, для которой характерны горящие глаза, нос с горбинкой, черные волосы и борода, а сложен он был, как Геркулес.

Услыхав, как отворяется дверь, мужчина завопил еще громче, но, едва он поднял голову и встретился взглядом с бароном, его яростные крики превратились сначала в горестные стоны, а затем перешли в жалобные стенания. Подойдя к кровати, барон спросил его, что он такое сделал и за что его так связали. Мужчина ответил, что у него похитили Анджелику и потому он хотел убить Медора.

Бедняга воображал себя Роландом, и, к несчастью, его безумие, как и у того, кого он взял за образец подражания, было неистовым.

Барон ласково успокоил его, заверив, что Анджелику похитили против ее воли и при первой же возможности она вырвется из рук своих похитителей, чтобы вернуться к нему. Мало-помалу такое обещание, повторявшееся уверенным тоном, успокоило безутешного любовника, который после этого попросил барона отвязать его. В ответ барон заставил больного дать слово, что он не воспользуется своей свободой, дабы броситься вслед за Анд-желикой; безумец дал ему клятвенное обещание не поступать так. Барон развязал державшие больного узлы и снял с него смирительную рубашку, не переставая выражать ему сочувствие по поводу постигшей его беды. Это сострадание к воображаемым горестям возымело действие: получив свободу, больной даже не пытался встать, а лишь сел на кровати. Вскоре его стенания перешли в жалобные вздохи, а вздохи — во всхлипывания; но, несмотря на эти всхлипывания, ни одной слезы не скатилось из его глаз. Вот уже год, как он находился в здешнем заведении, и барон делал все возможное, чтобы заставить его плакать, но ему это ни разу не удалось. Барон рассчитывал рано или поздно сообщить больному о смерти Анджелики и заставить его присутствовать на погребении манекена: он надеялся, что этот переломный момент разобьет безумцу сердце и тот в конце концов заплачет. А если он заплачет, то в его выздоровлении, по мнению г-на Пизани, не пришлось бы сомневаться.

В комнате напротив находился другой буйно помешанный: два санитара раскачивали его в подвесной койке, к которой он был привязан. Сквозь решетку на окне он видел, как его товарищи гуляют в саду, и хотел пойти погулять вместе с ними; но так как в последний свой выход он чуть не убил тихого сумасшедшего, никому не причиняющего вреда и во время прогулок обычно подбирающего сухие листья, которые он находит на своем пути и бережно приносит в свою комнату, чтобы составить из них гербарий, то его желанию воспрепятствовали, и это привело безумца в такую ярость, что пришлось привязать его к койке — это вторая мера наказания; первая состоит в заточении, третья — в смирительной рубашке. Впрочем, он был в исступлении, делал все возможное, чтобы укусить своих стражей, и кричал как одержимый.

— В чем дело? — спросил барон, войдя в комнату больного. — Что-то мы чересчур скверно ведем себя сегодня!

Взглянув на барона, сумасшедший перешел от воплей на всхлипы, похожие на детский плач.

— Меня не пускают поиграть, — произнес он, — меня не пускают поиграть.

— А почему ты хочешь пойти поиграть?

— Мне здесь скучно, мне скучно, — ответил он и снова принялся кричать как грудной ребенок.

— В самом деле, — согласился барон Пизани, — если тебя привяжут вот так, тут не до веселья. Подожди, подожди, — и он отвязал его.

— А-а! — воскликнул безумец, спрыгнув на пол и потягивая руки и ноги. — A-а! Теперь я хочу пойти поиграть.

— Это невозможно, — сказал барон, — потому что в прошлый раз, когда тебе это позволили, ты вел себя плохо.

— Что же мне тогда делать? — спросил сумасшедший.

— Послушай, — предложил барон, — а ты не хочешь станцевать тарантеллу, чтобы немного поразвлечься?

— О да, тарантеллу! — радостно воскликнул безумец, в голосе которого не оставалось ни малейших следов минувшего гнева. — Тарантеллу!

— Приведите к нему Терезу и Гаэтано, — обратился барон Пизани к одному из санитаров, а затем, повернувшись к нам, пояснил: — Тереза — буйно помешанная, а Гаэтано — бывший учитель игры на гитаре, сошедший с ума. Это наш местный музыкант.

Через минуту мы увидели появление Терезы: ее несли двое мужчин, а она предпринимала невероятные усилия, пытаясь вырваться из их рук. Гаэтано важно следовал за ней со своей гитарой: он не нуждался ни в чьем сопровождении, ибо его безумие было самым безобидным. Но как только Тереза заметила барона, она бросилась в его объятия, называя его своим отцом, а затем увлекла в угол комнаты и стала вполголоса рассказывать ему обо всех неприятностях, произошедших с ней начиная с утра.

— Хорошо, дитя мое, хорошо, — сказал барон, — я все это только что узнал, и потому мне