Вера Зубарева ВЕНСКИЙ ВАЛЬС

Марк Шагал. Синий скрипач

Венский вальс

Вена похожа на гигантский купол. Это не мы к ней приближаемся, это она опускается на наш поезд своим расписным небом.

Раз-два-три, раз-два-три!

Вот над нами уже своды вокзала. Вальсируем к выходу.

— Женщинам не поднимать чемоданы и не участвовать в разгрузке вагона!

Непонятно, то ли это нужно повторить ещё раз, то ли каждому в отдельности следует уточнить свой пол. Представитель, встречающий нас, решает повторить это ещё раз. Женщинам, ухватившим сразу по нескольку чемоданов и сумок, кажется, что просьба относится к каким-то другим женщинам, возможно, только к гражданкам Вены.

— Женщины, отставьте багаж в сторону!

Почему? Почему? Беспокойство нарастает. Мужчины не могут отличить своего багажа от чужого. Оказывается, этого вовсе и не нужно делать. Женщины стоят большие, массивные, с обвисшими руками, напряжённо вглядываясь в груду спящих вповалку вещей.

Вена плывёт по кругу, вальсирует прибывшими, закручивает их по ступенькам на улицу. Раз-два-три, раз-два-три! Неподвижные женщины, наконец, сдвигаются с места какой-то следующей командой и топочут, как медные всадники, к выходу.

На выходе человек с немецким акцентом призывает в рупор толпу к порядку и рассказывает правила расселения семей в Вене и пригородах. Он не брит. Он не улыбается. Он каждый день видит одно и то же. Но это неправильно. Он просто не любит нас. Поэтому он так помято одет. Предполагалось, что он будет в костюме по случаю и с речью. Мы ведь теперь отданы на произвол судьбы. Нам нет дороги назад. Нас нужно за это вознаградить.

Всё-таки Вена круглая. Непонятно, почему, но — круглая. Может быть, от четырёх бессонных ночей и качки в автобусе. Всё время так и заносит тебя вокруг твоей оси.

Любой эмигрант одет лучше, чем этот небритый.

Все перемещаются к небритому, чтобы дать ему взятку. Он предупреждает, что подарки не повлияют на место расселения. Никто не верит. В конце концов, небритый оказывается в груде русских сувениров, безразличный и усталый. Каждый отправляется на своё место жительства согласно ранее заготовленному списку. Это цинично.

Вена петляет скоростными дорогами. Водитель пытается уснуть на глазах у всех. Он, видно, профессионал по коротким передышкам за рулём. Огни выныривают из-за неожиданных поворотов и обрушиваются водопадом на сияющие автомобили. Всё есть единый венский театр. Никто не верит, что вещи найдут хозяев. Луна ощупывает себя и понимает, что она искусственная. Другая луна подглядывает за ней и хихикает в облако.

Наконец-то высыпаем на морозный австрийский воздух. Приехали. Водитель взбодрился. Острые звёзды покалывают веки. Острые башни — обледеневшие и чёрные. Хозяин приюта заставляет себя ждать. Приходится ходить кругами по пятачку палисадника. Раз-два-три! Раз-два-три! Вот он, идёт. Говорит по-немецки, но с акцентом. Кое-кто подозревает, что он из наших. Заблуждение. Беглый румын. Потом уже становится ясно.

В холле сумрачно, но тепло. Никто не собирается давать взятки. Мечтаем уснуть, хоть где-нибудь. Тихо и быстро раздаются ключи. Каждой семье — по комнате. Если в семье пять или больше человек — всё равно по комнате. «Нет, это не справедливо», — трактует полуспящее сознание. «За всё, что мы вытерпели, нам надо каждому — каждому! — по отдельной комнате. Прямо сейчас».

Прямо сейчас все тащатся по своим номерам и, вяло ругая хозяина, сваливаются на тюфяки. Вена кружится всё быстрее и быстрее. Она перетасовывает огни со звёздами, как карточный шулер. Люди в Вене рождаются под рампой с огнями, а не под созвездиями.

Хозяин приюта — еврей. Но никому от этого не лучше.

Мне уже лучше. У хозяина прекрасная постель. Уступил гостевую спальню на ночь, предупредив, однако, чтоб не пользовались душем. Наверное, за то, что мы были единственными, кто ни о чём его не просил. Спи, семья! Ребёнок пахнет ванилью после нелегально принятого душа. Завтра. Все объяснения оставим на завтра.

Снится автобус, и кочки, от которых подташнивает, и раскоряченный памятник красноармейцу на границе.

Потом уже ничего не снится.

Первая скрипка

Беженцы ели свой обед. Мадам Виннер, демонстрируя отвращение, прошла в кухню. «Шмутциг! Шмутциг!»^[1], — говорила она как бы самой себе, и двадцать хозяек на минуту переставали сыпать и лить в кастрюли.

Она терпеть не могла этих беженцев, запрудивших некогда любимое ею пространство. Их мелочная кухонная жизнь, с подсчетом круп и консервов никак не вязалась в её представлении с тем почти библейским исходом, которому она решила пожертвовать три последних года своей жизни. Уже первые беженцы поразили её своей обыденностью и включенностью в прагматику. Они пытались выпросить себе комнату получше, волновались за свои чемоданы и не испытывали никакой благодарности к мадам Виннер. Это были просто люди, обыкновенные люди, не желающие расставаться с привычным укладом своей уже в щепки разлетевшейся прежней жизни. Мадам Виннер раздражала неподобающая самостоятельность и вызывающая независимость разросшихся по её комнатам и уже пустивших в них корни постояльцев.

— Шмутциг! — и метла пошла стегать ножки стульев в холле, где ели беженцы.

— Папа, не тянитесь, не тянитесь, я всё положила вам на тарелку, — заталкивая все гласные в нос, сердилась хозяйского вида уже не слишком молодая беженка.

Тот, кого называли «папой», — сухой породистый бессмысленный старик — отдернул руку и стал блуждать взглядом поверх тарелок.

— Папа, ешьте! Вам надо особое приглашение? — роняя изо рта картофель, произнес её муж.

Крохотная бабушка, сидящая рядом с тем, кого называли «папой», немедленно надкусила хлеб и наколола на вилку кусочек мяса — мол, а я вот, ем.

Беженкин муж хрустел куриными косточками, сплевывал, отирал горстью губы и ею же охаживал лысину после особенно вкусного куска. Он энергично ел и говорил что-то своей беженке, и слова выпадали из его рта вместе с кусками пищи. Она смеялась и кивала, и тоже отирала рукою губы, и мочки её ушей, сросшиеся со щеками, постоянно шевелились.

Негодующая мадам Виннер мела на едящих.

— А смотри, ей идет эта метла, — проворачивая языком по деснам и сглатывая остатки, сострил беженкин муж.

Сама же беженка наклонила голову и, как курица, боком взглянула на хозяйку.

— Мама, ешьте же, ешьте, — вдруг раздражилась она.

Старушка затряслась над пустой тарелкой, беспомощно выискивая спасительную крошку. Но крошки не было, и она, дабы не