Эли Люксембург Десятый голод Роман

Жене-ХАНКЕ

«Вот наступают дни, сказал Господь Бог, когда пошлю Я голод на землю: не безводицу и бесхлебье, а голод внимать словам Господним!»

Амос, 8,11

Глава 1 Палата

«…Ушел правоверный на хадж в Мекку, а назад не вернулся. Земля ли его проглотила, упал ли на него кусок скалы, змея ли ужалила или разорвали дикие звери? А может, сманили демоны, может, он в пропасть упал или умер с голоду, утонул, погиб от жажды — долго гадали мы! Потом лишь купцы рассказали, со слов одного бедуина… Увидел один бедуин в окрестностях Иерусалима огромную птицу, принесла кусок мяса — на землю бросила. Прилетела опять и снова бросила, да так — много раз. В конце концов куски эти сами сложились, образовав человека. А птица опустилась к нему и стала рвать его. Несчастный кричал и молил о помощи, он успел сказать бедуину свое имя, сказать, откуда он — вечный скиталец! Судьба его будет судьбою тех, кому неизвестна тоска по родине. Птица Анка будет вечно терзать его, каждый раз собирая снова и снова».

Лежит на столе мой пергамент, мое сокровище, пергамент «Мусанна». Лежит на столе кусок базальта с оплавленным гвоздем. Помню, как этот камень ребе Вандал долго вертел в руках, недоумевая: «Осколок, сувенир из мира, бывшего до нас! Если нам повезет, если кто-то дойдет до Иерусалима, непременно покажите его тамошним каббалистам!»

За стенами моей палаты день и ночь стрекочут приборы — вычерчивают кривые моих сновидений, мои мозговые импульсы, фиксируют температуру тела. Там трудится целый отряд в белых халатах — биологи, физиологи, эндокринологи, психиатры перебирают мои гормоны и отправления. Сама же палата напоминает пещеру. Где-то журчит, что-то капает — особая, словом, среда, влажная и прохладная, как там, откуда я, собственно, и вылез.

Я плохо узнаю людей, предметы, врачи говорят, что у меня ухудшается зрение, — предвестие слепоты. Голова постоянно пуста, а тело невыразимо болит. Меня окликают невнятные голоса, слышу таинственные звуки, одолевает необъяснимый страх, преисподняя зовет назад, крепко держит меня!

Доктор Ашер брался объяснить, что такое ощущение пустой головы. Он из Персии, кстати, помнит отлично фарси, мы понимаем прекрасно друг друга.

— Подобные явления давно описаны, дорогой Калантар, этим страдают, например, заваленные в шахтах шахтеры, извлеченные впоследствии на поверхность. Но ваш случай несомненно можно считать феноменом, если все подтвердится… — И добавил, что я переживаю сенсорный голод — длительное отсутствие поступления в мозг обычной информации. Биоцикл у меня чудовищно извращен: пятнадцать-двадцать часов я сплю, а после бодрствую несколько суток. И ткнул пальцем в энцефалограммы в качестве доказательства.

У меня случается глубокий, обморочный сон, без периода предварительной отрешенности, и в этом сне-обмороке весь я во власти мучительных галлюцинаций. Врачи прекрасно знают об этом, поэтому просят меня вести записи — тесты самоконтроля: может, с их помощью мне удастся восстановить и все остальное?

«Птица Анка будет вечно терзать его, каждый раз собирая снова и снова!» — Я рву на себе провода, сдираю клеммы датчиков, мечусь по палате, словно безумный. И не пишу ничего, бессильный что-либо вспомнить, и хочется боли: сломать себе руку, ногу, бежать хоть к дьяволу. «Эй, которые там, за стенами! Я буду кроликом, я все вытерплю, и это не убьет меня! Невыносимо другое: вам все во мне подозрительно. И почему пишу по-арабски, и почему не хочу отдать вам пергамент и этот камень с гвоздем. Знаю, вы мне не верите, вижу по вашим глазам! А катастрофа с памятью вам кажется симуляцией».

Эти приступы бешенства, или отчаяния, быстро, между прочим, кончаются. В палату влетает доктор Ашер, мой Джассус^[1] (я дал ему эту кличку), и начинает с ходу меня успокаивать: «Не волнуйтесь, дорогой Калантар, у вас все о’кей! К вам возвращается былой темперамент, а это вернейший признак выздоровления». Он ищет меня во мраке, обращаясь наугад к стенам, поднимает с пола бинты и присоски, возвращает их снова на тело мое и ласково выговаривает, тая в сахарной улыбке: «Наблюдения за вашим организмом приносят неоценимую пользу!» А я чуть не плачу: какая насмешка над теми, кто не дошел, кого поглотили недра!

Мне кажется, что Джассус влетает в палату слишком уж быстро. Отсюда вывод: где-то под потолком зрачок, за мной следят неотступно. И сразу хочется язвить, защищаться. Снова опутанный проводами, я говорю ему, говорю им всем:

— Представьте, доктор, что вдруг потерялась Тора, потерялись Десять заповедей! И не осталось в памяти человечества ничего ровным счетом: ни Откровения Божия на Синае, ни чудес египетского Исхода, а только анализы мочи, кала, крови…

Но Джассус невозмутим, не устыдился ни капли. Притворяется, что не понял, и снова, в который раз, домогается невозможного: «Передайте нам этот пергамент, почему вы не хотите себе помочь?»

А я ему отвечаю — с порога крутой поворот, в сотый, быть может, раз:

— У вас на уме одни подозрения, а это сосуд из чистого золота! В этом пергаменте заключается мой рай и ад — золотой сосуд, наполненный скорпионами!

«…Ушел правоверный на хадж в Мекку, а назад не вернулся… Потом лишь купцы рассказали…»

Глава 2 Пергамент

Скрывать мне нечего, я не за этим сюда пришел, я все расскажу по порядку.

Из Бухары я — я в Бухаре родился! Учился и жил в медресе. Но небо — свидетель, Бог моего отца и Бог ребе Вандала свидетель: оставался евреем — евреем Иешуа. И даже больше скажу — слыл в медресе сионистом, пугалом. Там же выучил и арабский. А как же иначе я получил бы доступ в Китаб Аль-Байян, где хранятся древние свитки, инкунабулы и пергаменты? Для чего, скажите, принял презрение со стороны друзей, знакомых, изменив вере отцов? Но это уже другая тема — муки моей души в ту пору…

В том сброде, именуемом мулло-бачами^[2] медресе Сам-Ани, было полно иностранцев, все, как один, — мутные авантюристы… Помню преподавателей, всех этих кази^[3], муфтиев, мударрисов, — в чалмах и с жидкими бороденками чуть ли не в локоть. Был в медресе и художник из русских, Николаев фамилия, нареченный Хилалом Даудом, помню его картины: купола, базары и минареты. Он говорил мне, что древняя Бухара и вообще весь колорит Средней Азии настолько пленили его, что стать он решил мусульманином.

Гнусная паучья банка! Кто мне поверит, что я находился там с тайной, великой целью, кому излить свою душу?

Ислам я постиг