В. Левик НУЖНЫ ЛИ НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ ШЕКСПИРА?

Перед каждым, кто берется переводить великого поэта, уже неоднократно переведенного, в данном случае — Шекспира, неизбежно встает вопрос: а нужен ли вообще новый перевод? Или, может быть, предшественники уже исчерпали все возможности? А отсюда возникает и другой вопрос: каким должен быть современный перевод Шекспира и какие задачи стоят перед нами, русскими переводчиками, после того как в освоении Шекспира накоплен такой грандиозный опыт.

Если бы мы переводили его впервые, было бы очень просто отделаться одной всеобъемлющей формулой: «Надо ставить верное слово на верное место». Потому что, собственно говоря, требования, предъявляемые к переводам Шекспира, принципиально ничем не могут отличаться от требований, предъявляемых к переводу любого великого поэта. Но двухсотлетний опыт работы над Шекспиром показывает, что это верное слово не так легко найти. И даже более того: в силу метафоричности и многоплановости шекспировского словаря часто случается, что не только

но даже невозможно определить, какое именно слово мы бы хотели втиснуть в этот строй, какое слово является единственным и непреложно верным. Слова Шекспира настолько емки, что сплошь да рядом затрудняешься даже в передаче их прямого смысла.

Ясно только одно: для того чтобы установить, каким должен быть новый Шекспир, прежде всего нужно установить, каким он не должен быть. Для того чтобы доказать, что нужны новые переводы, прежде всего нужно доказать, что старые несовершенны.

Задача эта крайне неблагодарная, прежде всего потому, что придется говорить только о недостатках старых переводов, хотя бы в целом они были даже очень хороши.

Оговорюсь заранее: то, что я скажу о Лозинском, Пастернаке и Маршаке, отнюдь не является критикой, принижающей их переводы. Это только разбор, пытающийся установить объективные факты одного определенного плана. Все они сделали для русского Шекспира свое большое дело, и слава им за это! Но ни от критического разбора их переводов, ни от новых попыток перевести Шекспира мы отказываться не должны, как бы ни было значительно ими сделанное.

Я сравнил некоторые переводы брокгауз-ефроновского издания с переводами последних десятилетий. Если не говорить о тех или иных микродеталях, — спору нет, иногда очень важных! — основные линии драматургии Шекспира, ее содержание, ее социальные, философские, этические и прочие концепции были уже в XIX веке донесены до русского читателя и зрителя с достаточной верностью и полнотой.

Что же за это время изменилось?

Изменилось толкование отдельных строк, отдельных темных, да и не темных мест. Но главное, все время менялась поэтика, менялся стиль перевода. Как говорят французы, стиль — это человек. И у Шекспира, как, собственно, у всякого великого драматурга, громадное значение имеет не только стиль самого автора, но и стиль речи каждого персонажа. Доказывать это не приходится, это трюизм.

Кто же не понимает, что для актера, играющего короля Лира, большая разница, говорит ли этот старый самодур:

Или:

Так вот, в стилистическом отношении наши современные переводы, конечно, неизмеримо выше, чем переводы в издании Брокгауза-Ефрона. Если не говорить о выражениях, ставших со времен Полевого или даже Вейнберга крылатыми, почти любая взятая наугад строка оказывается крепче по стиху, яснее по выражению мысли, хотя и не всегда поэтичнее, человеческая речь звучит естественнее, уже хотя бы потому, что современнее.

И все-таки работа над Шекспиром еще не закончена, и даже не надо ждать нормальных сорока — пятидесяти лет, которых требует историческая эволюция языка, для того чтобы потребовались новые переводы. Так в чем же дело?

Прежде всего, конечно, Шекспир, как никакой другой автор, допускает в силу своей емкости огромное количество интерпретаций. Хороший перевод Лопе де Вега в общем исчерпывает проблему, но наряду с хорошим переводом «Гамлета» может существовать еще энное количество таких же хороших.

Не вдаваясь в оценку наших лучших переводов как самостоятельных произведений искусства, я попытаюсь уяснить, какова степень их несходства с Шекспиром и каковы тем самым возможности дальнейшей работы над ним и дальнейшего приближения к подлиннику.

Недавно покинули нас три корифея советской шекспирианы, творчество которых в основном и определило современный уровень наших переводов.

Это Лозинский, Пастернак и Маршак.

От кого же из них мы должны идти в наших дальнейших попытках приблизиться к Шекспиру? Я начну с Лозинского, как старшего из них или, во всяком случае, прежде всех ушедшего из жизни.

Неоспоримо его поразительное мастерство! Поставленную себе задачу быть максимально точным, передать Шекспира слово в слово и даже графически воспроизвести положение слова в строке — он выполнил (я говорю о «Гамлете») с непостижимой виртуозностью. Но к чему все это? Когда я думаю о «Гамлете» Лозинского, мне почему-то вспоминаются мастера совсем иной специальности: Жаботинский и Власов. Да, Лозинский поднял чудовищно тяжелую гирю, но к чему привело это гигантское усилие, каков его полезный коэффициент?

Все равно достигнуть этой пресловутой точности невозможно. Как известно, английские слова вообще полисемичны, а поскольку Шекспир еще усугубляет это их свойство, то видимость (обманчивая) словесной точности перевода покупается слишком уж дорогой ценой.

Когда Бернардо в темноте спрашивает подходящего Марцелло: «Горацио с тобой?» — и слышит вместе со зрителями ответ Горацио: «Кусок его», — то я не понимаю, что кроме не предусмотренного автором смеха может вызвать в зале этот «кусок». Мне кажется, что любой синоним: часть, частица, обломок, отломок, осколок, остаток — все лучше, чем этот выбранный только в силу его двухсложности «кусок».

Предположить здесь шутку невозможно. В этой мрачной сцене не до шуток и не до смеха.

Это просто нормальный и поэтому смешной буквализм.

И уже на следующей странице мы находим те же буквалистические буераки, очень затрудняющие чтение, хотя солдатская речь Горацио должна быть простой, понятной и свободной.