и оно становится все хуже. А теперь поживее!

Ее широко распахнутые глаза стали похожи на сливы-венгерки. Она недоверчиво уставилась на меня. Внезапно лицо ее переменилось, скривилось и стало жестким, непроницаемым, на глазах приобретая печать порочности. Она принялась грубо и со знанием дела ругаться.

Я рывком поднял ее, схватил за плечи и встряхнул. Далеко не нежно. Желтые волосы в беспорядке рассыпались по лицу. Зубы клацнули.

— Прибереги выражения, — прорычал я, — для того, кто их оценит. Отвечай, что ты здесь делаешь?

— Ой, — захныкала она, — мне больно.

В губах под толстым слоем помады не было ни кровинки, язык вывалился наружу. Я отпустил ее и отступил. Она пошатнулась.

— Я хочу выпить, — пробормотала она.

— Сначала скажи.

Губы упрямо сжались.

Я кивнул.

— Хорошо. Валяй. Только глоток. И можешь прихватить бутылку.

Она дотянулась до бутылки, налила себе порцию, которая свалила бы жокея-ирландца. И влила в себя одним махом, как лекарство. Это надо было видеть.

Я сказал:

— Надеюсь, это развяжет тебе язычок, милая. А теперь послушаем твой рассказ.

Она стукнула стаканом об стол и подалась вперед.

— Я расскажу, много чего расскажу. Никто не может так обращаться с Вирной и выйти сухим из воды. Кто-то заплатит. Подожди…

— Жду, — кивнул я. — И слушаю.

Ее лицо окаменело, ноздри раздулись. Она глубоко судорожно вдохнула и вздрогнула всем телом. На висках выступили капельки пота. Щеки покрыла желтоватая бледность, и она вцепилась в диван, чтобы не упасть назад.

— Ты знаешь, кто послал меня… потому что… потому что…

Слова сорвались в сбивчивый шепот, потом в тяжелое дыхание.

Она стояла напротив, пытаясь что-то сказать. Но из перекошенного рта не вылетало ни звука. Очень медленно ее зеленые глаза закатились и под тяжелыми веками остались только белки с прожилками.

Очень медленно, по дуге, словно в теле не было ни косточки, ни мускула, она плавно опустилась на пол, как оплывающая восковая свеча.

Глава вторая

Волосы рассыпались и искрились в свете лампы, а она лежала и храпела, как астматик-пропойца.

Плотно зажмуренные глаза, тяжелое рваное дыхание. Она была пьянее сотни матросов в субботнее увольнение.

Я выругался и стал обдумывать варианты.

Можно дать ей проспаться и снова попробовать расспросить. Можно вытащить на улицу, загрузить в такси и велеть водителю отвезти ее домой. Первое я отверг сразу. В ближайшие пятнадцать часов не получится. Второе требовало вначале кое-что выяснить.

Я вывернул ее сумочку на диван. Там было на удивление мало барахла. Отмычка, флакон духов, который я взял с величайшей осторожностью. Если бы он разбился, можно убираться из здания. Стодолларовая банкнота, новенькая и хрустящая. Ничего, кроме безделушек. Никакого адреса. Никаких данных о владелице. Ничего, кроме тридцати трех центов в кошелечке и обрывка плотной бумаги, на которой чернилами выведено мое имя и адрес: Скотт Джордан, 7Е, Драммонд.

Это уже чересчур.

В сумочку вернулось все, кроме клочка бумаги. Я нахмурился. Без адреса я не могу отправить ее домой. Но ясно одно: здесь она не останется. Я запихну ее в такси, и пусть шофер катает ее по парку, пока не протрезвеет. Свежий воздух этому способствует.

Одеть ее оказалось задачей не из легких. От нее, понятно, проку не было вообще. Прислонив ее к дивану и подняв ей руки, я умудрился натянуть на голову платье. Она была безвольной, как умирающая гусеница. Дважды она валилась мне на руки, и дважды я полной грудью вдыхал жасмин с алкоголем. Наконец я застегнул молнию на боку.

На плечи я накинул ей пальто цвета мха и застегнул пуговицу под подбородком — вроде накидки. Потом отыскал пару туфель, застегнул на ее босых ногах — чулок в зоне видимости не было — и готов был трогаться.

Меня беспокоило ее дыхание. Тяжелое, хриплое. Она рывками всасывала воздух. Лицо стало очень мокрым, румяна спеклись во впадинах под скулами. Это обычная реакция на алкоголь, но мне это не нравилось.

Я наспех обыскал спальню. Все в порядке. Кровать не смята, ящики закрыты, все под контролем. В действительности я не знал, что ищу, но после блондинки в гостиной в спальне мог оказаться брюнет или альбинос. Их там не было.

Спустившись на улицу, я махнул такси и направил его к служебному входу.

— Что случилось? — поинтересовался водитель.

У субъекта была квадратная челюсть и острые уши, которые не давали твидовой кепке съехать на глаза. Я сложил десятидолларовый билет и помахал перед его носом. Он втянул воздух, как легавая.

— Хочешь? — спросил я.

Он бросил на меня косой взгляд.

— Кого надо убить?

— У тебя совесть есть?

— Ага. Как у кошки.

— Хорошо. У меня тут наверху девица, которая перебрала спиртного.

— Упилась?

— В стельку. Я стащу ее вниз и положу в твою машину. Покатай ее, пока не протрезвеет.

— А потом?

— Высади у ближайшей подземки. Довези до Лос-Анжелеса. Отвези домой. Что ей захочется.

Он пристально на меня взглянул:

— А что, если она проспит всю ночь?

— Воздух приведет ее в себя. Если она очнется через десять минут, я денег назад не потребую.

Он в раздумье втянул воздух сквозь зубы:

— Где живет эта дама?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Ты получишь еще столько же, если доставишь ее домой и принесешь мне ее адрес. Зайдешь к Джордану.

Он все еще пытался увильнуть:

— А если она живет в Уайт Плейнс?

— Леди прекрасно экипирована. Она в состоянии заплатить. Десятка — только задаток.

Он загорелся и мотнул подбородком:

— Твоя взяла, парень. Тащи ее сюда.

Я оставил его и вернулся в квартиру. Блондинка опять развалилась на полу. Она была еще бледнее, лицо ужасно отекло, приоткрытый рот обнажил краешки зубов. Я нахлобучил ей на голову кожаную шляпку, сунул ее кошелек себе в карман и уже почти поднял ее с пола, как снова раздался звонок в дверь.

Пришлось отпустить ее, и она мешком свалилась на пол. Я стоял без движения с похолодевшей спиной, склонив голову на бок и навострив уши. Никто не знал, что я дома, и посетителей я не ждал. Мгновение было тихо, потом звонок задребезжал снова с настырностью пожарной сигнализации.

Звонили решительно. И пусть звонят. Через некоторое время все стихло, и я осторожно выдохнул.

Я уже начал улыбаться, когда звонок снова забился в конвульсиях.

Я шепотом бормотал молитвы на арабском, на хинди и на китайском — напоминание о последней войне. И замолчал только вместе с умолкнувшим дребезгом. Больше он не повторился.

Вместо этого в дверь забарабанил тяжелый кулак. Я ощетинился, как кот,