никто ни в чьи дела не вмешивается. Там каждый занят своим делом. Если кто-нибудь скажет соседям: «Умираю, дайте воды, ради бога», — никто и глотка не даст. Понял ты это?

— А вы, эфенди^[2], ездили в Европу, что так говорите?

— Если и не ездил, то слышал от тех, кто ездил. К тому же я и читаю… Можно подумать, что вы там были?

— Разумеется. В прошлом году наше общество взаимопомощи на пароходе «Битлис» предприняло двухнедельный туристический рейс по Средиземному морю. Должен вам сказать, эфенди мой, объездил я всю Грецию, Италию, Испанию, все страны на берегу Средиземного моря. И в результате узнал я такое, что…

— Эй! Неужели среди вас нет ни одного совестливого человека, а?

— А если и есть, то что!

— Надо бы позвонить с полицейского поста.

— Вот если бы сюда «скорую помощь»…

— В Европе и Америке никто из частных граждан не вмешивается в дела живых и умирающих. Почему? Потому что это цивилизованные страны и там есть специальные люди, которые должны заниматься такими делами. Существуют специальные организации, которые подбирают упавших на дорогах, упавших и умирающих, упавших, но еще не умирающих. Там, не так как у нас, прохожие не останавливаются около умирающего человека, чтобы поглазеть, как он умирает, а проходят себе мимо. Пусть его подымают и делают, что хотят, те, кто уполномочен.

— Надо хотя бы расстегнуть ему ворот.

— Лучше всего было бы сделать ему массаж.

— А если растереть ноги и руки да нажать на грудь, он, может быть, придет в себя.

— Да нет, наверное, уж умер.

— Душа наша ведь подобна птице, сейчас она здесь, а глядишь — ее уж и нет.

— Всех нас ждет такой конец.

— Нет, братец, мы не люди. Столько толпится народу, и никто не поможет несчастному!

Любимый брат мой Слепень! Сказать по правде, такой разговор мне очень понравился. Знай я, что все это обернется так забавно, то раньше, в трудную минуту, непременно выкинул бы подобный номер, притворившись мертвым на многолюдной площади большого города. Но теперь я не мог выкидывать номера, ибо дал себе слово умереть. К тому же нарушить слово при народе, менять свое решение, просто стыдно. Ведь это смерть, а не политика, чтобы вертеть то в одну, то в другую сторону.

Около меня все время толпились люди. Они внимательно разглядывали меня, а когда им надоедало, уходили. Вместо них приходили другие, и их оказывалось еще больше.

Чтобы посмотреть, как я умираю, люди толкались, давили друг друга, кричали.

Одна женщина, толкнув стоявшего перед ней ребенка, сделала ему замечание:

— А тебе, такому клопу, что здесь нужно?

— Нет у нас никакого воспитания. А ведь вроде для родины растят детей! Бросают на произвол судьбы, надеясь на милость господню.

— Сынок, у тебя что, дела нет?

— Нынче свет прямо без отцов и матерей.

Наступила очередь изучать мою персону, мою голову, уши, глаза.

Один заметил:

— Взгляните на его обувь. На одном ботинке черный шнурок, на другом коричневый.

Я так смутился, что хотел убрать под себя ногу, чтобы спрятать этот злосчастный черный шнурок. Но ведь я умер, и мне стыдно было двигаться. Тогда-то я понял, что перед тем как совершить какое-либо дело, человек во что бы то ни стало должен все как следует обдумать. Если тебе надлежит умереть, заранее обдумай, какую позу надо принять в земле, и ложись соответственно.

Я совсем забыл, что у меня разные шнурки, и не подумал, что внимательные граждане это сразу же заметят.

Другой сказал:

— Держу пари, что его обувь чинили не меньше четырех раз.

Больше всех огорчилась одна женщина, пожилая, но еще не настолько, чтобы обивать пороги мечети и лишать себя красок и штукатурки:

— Вах-вах! Посмотрите-ка на эти ресницы, какие длинные-предлинные! Жаль человека!

Людей никогда не поймешь. Кто интересуется ресницами, кто волосами. Кому могло прийти в голову, что эта женщина влюблена в длинные ресницы?

— Брюки-то внизу — мочалкой.

— Эй вы!.. Ну что вы стоите, сообщите же кому-нибудь. Позвоните… Доктора!

— Да, в людях не осталось ничего похожего на сострадание.

— Прямо на глазах умирает.

— Посмотрю-ка, жив ли?

— Жив ли, нет ли, братец, надо нам как-то проявить свою человечность.

— Сколько, вы думаете, ему лет?

— Лет сорок пять.

— Не думаю, от силы лет тридцать.

— Я знаток людей. Только раз посмотрю и сразу определяю. Это какой-нибудь чиновник. К тому же с ограниченным доходом.

— И ростом мал.

— Рост не определяет возраст.

— А знаете, что я вам скажу? Такая смерть — что за смерть! Вот когда человек повесится, тогда есть на что посмотреть!

Любимый брат мой Слепень! Ровно семь часов и тридцать четыре минуты валялся я в той канаве. Сограждане мои один за другим приходили смотреть, как я умираю. Все жалели, охали и с горечью говорили друг другу, что мы люди недоброго сердца и нисколько не помогаем друг другу. Были и такие, что заходили в своей ругани еще дальше.

В момент, когда меня должны были извлечь из канавы, некто, по моему предположению, учитель, заявил:

— Если бы я узнал раньше, то привел бы сюда детей и показал, как умирает человек. Это было бы им полезно.

— Ты что, ни разу в жизни не видел смерти? — заметил ему гражданин, пытавшийся протолкаться через толпу.

В это время другой выскочил с криком:

— Граждане! Прошу вас, станьте в очередь, тогда все увидим.

— У-ух, ну и денежки были бы в этом дельце! — сокрушался один ловкач. — Что бы мне отпечатать билеты и показывать, как умирает человек! Ведь богачом мог стать.

Когда меня бросали в машину «скорой помощи», подбежал какой-то любопытный гражданин и взмолился:

— Подождите немного! Ну что вам стоит! Если бы вы знали, как долго я бежал, чтобы только посмотреть!

Его спросили:

— Это что, знакомый ваш или родственник?

— Нет, но мне сообщили, и я заинтересовался. Только поздно сказали. А ведь я из такой дали прибежал.

Очень жаль, что меня не показали этому любопытному гражданину. Дети и несколько юношей некоторое время бежали за автомобилем, пока не поняли, что человек не может состязаться в беге с машиной.

Любимый брат мой Слепень!

Свое путешествие в машине «скорой помощи» опишу тебе в следующем письме.

Шлю привет, целую твои глаза.

Твой брат

Умерший Ишак

Третье письмо

Любимый братец Слепень!

Прежде всего приветствую тебя и целую твое жало.