исконно деревенский юмор делает рассказы Новотного такими живыми, убедительными в своей непосредственности, зримо вещественными.

И еще одно обстоятельство придает особую живость творческой манере Новотного-рассказчика. Это — ландшафт, подлинный, пронизанный светом пронесенной через все годы любви ландшафт родного писателю Лаузица, этой особой, ни с чем не сравнимой историко-географической области на юго-востоке республики, где по воле исторических судеб испокон веку смешивались славянские и германские народности. Отсюда славянское звучание имен, славянские географические названия, отдельные лужицкие диалектальные заимствования в языке персонажей Новотного. Для писателя столь дорогой ему ландшафт — живой и непосредственный участник повествования, без него немыслимо представить себе его художественную манеру вообще. Сам Новотный так говорит об этом в одном из своих интервью; «Для меня реалистическое письмо невозможно вне связи с тем или иным конкретным ландшафтом. А под словом «конкретный» я понимаю в данной связи именно то, что отличает один ландшафт от другого». И действительно, место действия в рассказах писателя не спутаешь ни с каким другим, его ландшафт всегда узнаваем, он не просто тот непременный раскрашенный задник, что призван создать некий «местный колорит», он — действующий компонент, движущая пружина повествования. «Хвалебное слово родным местам» — это, по сути дела, квинтэссенция всего творчества писателя, его внутренний стержень, придающий ему одновременно и очарование, и силу.

Читатель, взявший в руки этот небольшой сборник рассказов Иоахима Новотного, прочтет лучшее из того, что написано писателем в последние годы в «малом жанре». Он познакомится с наиболее яркой, наиболее интересной гранью его большого таланта, повествующего о людях, живущих сегодня в Германской Демократической Республике, об их повседневных заботах и радостях, об их нелегком труде, о полной неброской, сдержанной красоты природе их родного края. И надо думать, что проблемы эти окажутся столь же близкими и понятными ему, читателю нашей страны, и маленькое путешествие по одной из областей ГДР окажется радостным и приятным.

Н. Литвинец

Новость

Порой я вижу во сне, как сломя голову бежит ко мне маленький Домель. И в тот же миг меня пронизывает страх. Между нами лежит серая пустошь, по ней поземкой несутся крупинки первого в эту зиму снега, дует холодный ветер. Маленький Домель мчится ко мне с другой стороны пустоши. Он размахивает руками, борется с порывами ветра, что-то кричит, но я ничего не могу понять. Вот он исчезает в ложбинке. Потом, не переставая кричать и жестикулировать, появляется вновь. И я думаю: что же там опять случилось?

Ведь всегда, когда маленький Домель прибегал вот так, случалась какая-нибудь беда. Мы жили на отшибе, в одиноком домике на опушке леса. Дорога к нам петляла по меже. У маленького Домеля она отнимала слишком много времени. А чтобы добежать до меня через пустошь, ему нужно было не больше пяти минут. Правда, под конец он не мог выговорить ни слова, с жадностью ловил губами воздух и только пыхтел. Так было и тогда, в феврале сорок пятого года. Незадолго перед тем раздалось несколько громовых ударов, от которых задребезжали стекла; шумно хлопая крыльями, словно дикие утки, наши куры взлетели над домом, а из щелей серыми струйками посыпалась по стенам известка. Через пять минут появился маленький Домель и выкрикнул беззвучно: «Бомбы! Они сбросили бомбы». Я со всех ног кинулся в деревню. Там, где раньше стоял дом Пабеля, сейчас стоит одна печная труба. Она тянет свой оголившийся остов вверх, в дымный воздух. Вместо стен — лишь груда камней. Под ними, как нам сказали, осталось семейство Пабеля: дедушка, бабушка, внуки. Только молодая фрау Пабель случайно уцелела. Стоя на краю глубокой воронки, она так плакала, будто хотела залить этот кратер своими слезами.

То было в войну. Что значит мир, я не знал. Я только снова и снова видел, как бежит ко мне, жестикулируя, крича и под конец не в силах выговорить ни слова, маленький Домель. И думал: что же там опять случилось?

Однажды он появился одновременно с грохотом рвущихся за его спиной снарядов. Это было уже в апреле. Я решил, что началось наступление. Но Красная Армия еще стояла за рекой, ожидая своего часа. Только артиллерия вела огонь. Маленький Домель произнес беззвучно: «В гравийном карьере. В карьере у Цишанга!»

Мы со всех ног кинулись туда. Сил у меня было больше, поэтому у цели я оказался первым и без помех мог рассмотреть место происшествия; у самой стенки карьера, круто поднимающейся вверх, лежал мертвый немецкий солдат. Примерно посередине ямы, на песке, я обнаружил не менее четырнадцати отпечатков подошв. Значит, здесь стояла карательная команда.

«Он хотел смыться», — сказал маленький Домель, поравнявшись со мной.

Я знал, что немецкие солдаты расстреливали теперь каждого, кто пытался от них смыться. Это была война. А каким будет мир? Неуверенными шагами маленький Домель приблизился к мертвому. Он огорчился, что у того сорваны погоны. На них могли быть звездочки. Маленький Домель был охоч до таких звездочек. Почему-то я не слышал выстрелов, убивших человека, который не захотел больше воевать. Видимо, их заглушил гром орудий. Или ветер дул в другую сторону, не было этой вьюги, с которой сегодня приходится бороться маленькому Домелю. Странно, что на нем нет летного шлема. Обычно он с ним не расставался. Хотя речь скорее идет о шлеме мотоциклиста. Для тепла к нему были подшиты наушники, они застегивались у подбородка, и вид у маленького Домеля был такой, будто он и в самом деле надел радионаушники, потому шлем и назывался летным. Он был на нем и тогда, летом. Война уже кончилась, но все еще глубоко сидела в нас. И по-прежнему нас охватывал страх, когда вот так, крича и жестикулируя, прибегал маленький Домель.

«Наш старший, — через силу выдохнул он, — мой брат!» На этот раз бежать куда-то уже явно не было смысла, на этот раз все уже было кончено. Сперва маленькому Домелю нужно было отдышаться. А пока еще теплилась надежда, что старшему Домелю удалось нечто необыкновенное. Он горазд мастерить. Если ему в руки попадала палка, он в два счета вырезал из нее трость с витым узором. Из пустых спичечных коробков он мастерил целые города. Из обгорелых спичек — ветряные мельницы и машины. Самой лучшей из его поделок была трехмачтовая шхуна, она отлично держалась на воде и, не опрокидываясь, могла переплыть мельничную запруду. Однако в последнее время старший Домель, естественно, чаще мастерил военные машины. Подводные лодки, самолеты. Среди его находок