меряет».

Но жила мысль: а вдруг и правда зовет? С самой первой минуты он хотел понять только ее отношение к себе. А о своем он уже знал все. Он знал, что долгими зимними ночами в зимовье будет вспоминать эти глаза, будет вскакивать с нар и суматошно толочься из угла в угол. Все это он почувствовал в себе разом, словно о том только и думал всю свою жизнь.

Наверное, Митька бы так и ушел, ничего не поняв и не узнав, не оглянись он с порога. Глаза держались на нем. Громадные и тяжелые, они не отпускали, просили вернуться, что-то сказать. Митька тяжело повернулся, наткнувшись на удивленного Петруху, и так же тяжело подошел к прилавку. Рядом Петруха замер. Не отрываясь, смотрел Митька в болючие глаза и словно бы сам боль почувствовал. Ему так хотелось сказать ей что-то доброе, ободрить как-то, а пуще того — рукой прикоснуться, но вместо него забалабонил вдруг Петруха.

— Тяжело в магазине-то? — спросил он запросто.

— Тяжело, — выдохнула Любка.

— А чего не уходишь?

— Некуда.

— Поехали тогда к нам, — засмеялся Петруха. — Вон Митька холостой ходит, никак невесту не сыщет. За него и замуж выдадим.

У Митьки сердце обмерло от беспечной Петрухиной развязности. Он украдкой ткнул его локтем в бок, но Петруха — ноль внимания.

— Поедешь?

— Куда? — Она тоже улыбнулась, и в глазах ее Митька увидел растерянную решительность.

— А к нам, в Макаровку, — махнул Петруха рукой. — У нас там привольно. Грибы на деревьях растут. Вот вы по лесу и походите.

— А вдруг я совсем у вас захочу остаться? — с выжидающей вопросительностью и, как показалось Митьке, насмешливо спросила девушка и посмотрела не на Петруху, на Митьку посмотрела.

— У нас привольно. Места хватит…

* * *

Он почти не понимал и не верил в то, что происходит. Казалось, что происходит все это не с ним, Митькой, а с каким-то другим человеком. И он лишь с холодным любопытством отмечал то, как закрывает девушка свой дом, как забирается в кабину грузовика и говорит о том, что в Макаровке никогда не была и очень хочет посмотреть на настоящих охотников-промысловиков, — ясно и четко пульсировала в Митьке только одна мысль: «Лишь бы не передумала. Лишь бы не вернулась сейчас, а там…»

Что будет там и что вообще будет — он не знал.

6

Через три дня их расписали в сельском Совете. Диву было на всю деревню. Ну, Колька бы Развалихин такую штуку отмочил, еще понятно, а от Митьки Сенотрусова этого никто не ожидал. Дня два двери в их доме не закрывались. Под любым предлогом бежали со всего села смотреть на Митькину Любаву. Сам Митька от Любавы и на шаг не отходил. Словно берег ее от дурного глаза да от злых языков.

Гулянье собрали субботним вечером, без особых пышностей. Пелагея Ильинична нарубила кур, а Митька приволок с промхоза мороженых щук и медвежью печень. Наготовили картофель, тушенный с курятиной, котлеты из щуки, печень в соусе, выставили соленья.

Что Митьки касалось, так ему бы и вовсе никаких празднеств не затевать. Для него главный праздник — Любава ненаглядная, судьба его негаданная. Как замер он перед ней у прилавка, так и не мог уже отойти, рад бы не показывать чувства своего, да нет сил удержать. Ему хотелось дотронуться до ее плеча, на руках понести, глаза зацеловать, губы залюбить. Но что-то таинственное, выше Митькиного понимания, запрещало ему делать это. И он робел перед Любавой, лишний раз глянуть на нее не смел, а уж на руках понести — тем паче.

Пили и ели на гулянье вдосталь, как издавна заведено было в Макаровке. И уже на хмельную голову, но серьезно и истово (все по обычаю, по закону) «горько» потребовали. Митька ждал этого момента, хоть и боялся. Не трогал он еще Любавины губы, не целовал, даже в мыслях не притрагивался, а тут на людях надо было.

Встал Митька, и Любава поднялась. Глянули друг на друга, и обмер Митька — столько печали он в глазах своей женушки разглядел, столько боли и обиды, что растерялся. Не целовать бы надо, а освятить эти глаза каким волшебством, выручить из неизвестной беды. И все бы Митька для этого сделал, себя положил, но вот беда, не знал он, что делать и как помочь, и сама Любава не подсказывала.

Так Митька и не осмелился поцеловать, и Любава, бледная, с большими глазами, с черной челочкой на правую сторону, склонилась к нему, легонько коснулась губами, и опять разошлись они.

— Ладно так ли? — загудел над столом Степан Матвеев, уже красный и тяжелый, но цепкий на взгляд, точный на руку, как и положено охотнику-промысловику быть.

— Ладно, ладно, — вмешалась Пелагея Ильинична, — вам бы только смотрины устраивать. У самих целовальницы есть, вот и милуйтесь.

— Обычай требует, — не сдавался Степан.

— Обычай и фату требует, — пробурчала подружка Пелагеи Ильиничны, бабка Самсониха.

— Мне бы такую невестушку, — зажмурился Колька Развалихин, — уж я бы ее зацеловал. — И тут же выручил Митьку, повел тяжелыми плечами, запросил гармонь.

Митькины товарищи-промысловики сидели один к одному, у всех рюмки до краев, чтобы глаза не провалились. Глянул Митька на своих товарищей, на Кольку, пристраивающего гармонь на коленях, и самого тоской охватило…

Плясали промысловики тяжело и старательно, так что половицы постанывали, рюмки на столе тонко позванивали да лампочка под потолком как от землетрясения покачивалась. Потянули и Любаву на круг. Пошла она неохотно, но мужиков порадовала своей статью, с какой на выпады плясовые отвечала.

— Ладная сноха, — одобрила бабка Самсониха, — да больно сумная, грустная вся.

Раскраснелась Любава на кругу, загорелись было ее глаза, да тут же и погасли. Сошла она с круга и на улицу. Митька помедлил и следом вышел. Со света на улице ударили ему в глаза звезды, что крупно и плотно высыпали над Макаровкой, под верховодством ущербной луны. Не сразу он заметил Любаву, сидящую на крыльце, а заметив, пожалел, что увязался следом. Не надо было. Но и уходить, ничего не сказав, неловко.

А ночь славная над миром была. И тихо, так тихо, что тоненько позванивало в ушах. Уже холод от осени подступал, но не тот холод, от которого к теплу хочется, к живому огоньку, а ясный и просторный, вызывающий желание куда-то идти без причины, чего-то искать на земле.

— Не холодно, Любава? — осторожно спросил Митька.

Любава долго не отвечала, и Митька почувствовал, что она возвращается сюда, на крыльцо, откуда-то издалека, куда ему доступа нет, ни ему, ни мыслям его.

— Нет, не холодно, — ответила Любава.

— Еще не срок, — Митька вздохнул, чувствуя немного стесненно себя в новом костюме и белой нейлоновой рубашке, застегнутой на