Женя Журавина

Жизнь началась

В конце августа 1940 года рано утром из Владивостока вышел большой грузопассажирский пароход. Солнце только что вышло из-за сопок и щедро рассыпало свои лучи, отражаясь в окнах многоярусного города. Когда же пароход повернул в пролив Босфор Восточный, они брызнули в глаза пассажирам, усеявшим палубы; все встрепенулось и повеселело.

С неба и от воды, споривших своей синевою, струился бодрящий холодок; начинался широкий солнечный день, какими так богаты конец лета и осень в Приморье. На небе с утра до вечера — ни облачка, ни пушинки; над землей — ни ветерка, ни шороха.

На нивах дозревали хлеба; на лугах сединой паутины покрывалась отава; буйной зеленью дышали леса; только кое-где можно было разглядеть пожелтевшую ветку, но она, как случайный поседевший волос, терялась в густой листве приморской тайги с ее дубами и кленами, ясенем, грецким орехом, пышной аралией, бархатным деревом... А высоко в горах, на каменных осыпях и перевалах, начиналась осень. Там уже пылали осенним пожаром рощицы лиственниц, каменноберезников, мягкие метелки держикорня. Оттуда, с гор, осень спускается в долины, из долин выходит на поля, располагается вокруг городов и поселков.

Среди пассажиров была группа молодежи, вчерашних студентов, учителей, ехавших к месту работы.

Жители центральных районов страны, никогда не видевшие моря, они вдруг очутились на краю своей необъятной родины и жадно вглядывались в морскую ширь, очертания берегов, тонкие линии Сихотэ-Алиня.

Мир был воистину прекрасен, и, пожалуй, не было на палубе человека, которому бы не хотелось подняться повыше и заглянуть: а что же там, за горизонтом?

— Ну вот просто не верится, что я здесь, еду по морю, а рядом Япония, — сказала девушка, казалось подросток, меньше всего походившая на представителя своей профессии, — тоненькая, с копной черных подстриженных волос, девчонка-непоседа с большими, открытыми и как бы спрашивающими глазами.

Она уже успела побывать на капитанском мостике, узнала, что у капитана трое детей, старшую зовут Галей; познакомилась с детьми офицера, ехавшего на север, — мальчиком и девочкой шести и восьми лет, — и те гонялись за ней по палубе и не хотели идти к родителям.

— Просто не верится, — продолжала она. — Вчера «садок вишневый коло хаты», а сегодня море.

Она качнулась слева направо, точно ожидала, что и пароход качнется, как лодка, и все почувствуют под собою морскую пучину.

Девушка — товарищи звали ее Женей — нравилась всем, как нравится веселый счастливый ребенок. Женя была вся на виду, и все знали, кто ей больше всех нравится. Это был Сергей Колесов, юноша лет двадцати трех, ехавший, как и она, к месту работы.

— Вот, друзья, и приехали, — говорил он, обнимая стоявших рядом географа, своего ровесника, на вид грубоватого парня, и белокурую девушку, подругу Жени. — Десять тысяч отмахали и нигде не отдыхали...

Девушка сбросила его руку со своих плеч, да и географ почувствовал какую-то неловкость, точно в глаз попала соринка.

— Ну и силища — наша земля, — продолжал Колесов, ни к кому не обращаясь. — Я бы не прожил и недели в какой-нибудь Бельгии. Только в нашей стране может родиться подлинно великое!..

— Сережка, опять лекция — вмешалась Женя. — А меня папа учил: «Доказывай, дочка, делами. Слова — шелуха, а дела — зерна!» Вот он какой у меня!.. Ребята, давайте лучше споем...

Но запеть молодежи не пришлось: откуда-то, точно со дна моря, вынырнул гармонист, взял два-три аккорда, и перед ним расступились.

Удивительный народ гармонисты: они всегда оказываются там, где необходимы. Женя в один миг организовала круг и потащила Колесова на середину.

— Нашего, украинского!

Колесов оказался плохим танцором, и Женя, вытолкнув его из крута, стала танцевать одна, дразня окружающих.

— А ну, принимай, дочка! — сказал пожилой мужчина, поплевал на ладони, хлопнул по голенищам и пошел вприсядку, а вокруг юлой кружилась Женя с платочком в правой руке, подбоченясь.

Танцующих обступили; на смену пожилому выступил красноармеец.

— Ну девчонка! — сказал старый рыбак Матвей Сурнин. — Бес в ней сидит — не иначе. И чему такая научит? Бывало, идет учитель — человек степенный, взгляд суровый. Посмотрит — рублем подарит.

— Веселость — делу не помеха, а бывает — и подмога, — отозвался собеседник. — Учитель, я так понимаю, должен идти с лицом открытым... Хмурость нам не ко двору. Конечно, характер должен иметь. Без характера — какой он воспитатель.

— Про что ж и говорю! Первое дело — основательность в человеке. Ребенок — он как горох на гряде: что подвернулось, за то и цепляется. Ему нужна опора. А какая опора в такой пигалице. Ногами выписывает, а что у ней в голове?

* * *

На море — не как на суше — скука длиннее, а радость короче. Здесь не бегут на встречу ни с рощами пригорки, ни с речками поселки — холодная синь да темная глубь. А волны идут и идут — не переждать, не сосчитать. Кого оставили, кого догоняют — поди спроси! Не скажут, не ответят. И молодежь быстро угомонилась, сгрудилась на корме в плотный кружок; кто присел, кто прислонился к соседу.

Начиналась новая самостоятельная жизнь, пути расходились; а куда приведут и что ожидает там, в конце пути? Годы учения, забот и опеки родителей, контроля педагогов — все это позади; теперь будут сами определять свои поступки и сами за них отвечать. Единственным учителем становится жизнь, собственный опыт, а это наставник строгий, переэкзаменовок не дает и на второй год не оставляет.

Было их в группе пять человек, и все разные: три девушки, окончившие педучилище, дети рабочих, все из одного поселка Смоленской области; а юноши Колесов и Гребнев из Смоленска, окончили Московский пединститут, дети педагогов, Гребнев — сын учительницы начальных классов, Колесов — сын директора школы.

Девушки не походили друг на друга, а скорее дополняли одна другую. Женя была порохом, душой всякого начинания; Соня Свиридова — труженицей, прозаиком и практиком, — она без всякой просьбы подруг выполняла за них всю работу, когда они жили в общежитии: мыла полы, посуду, стирала белье; Катя Крупенина, мечтательница и ленивица, казалась беспомощным существом, которая без своих подружек не могла ни на что решиться. В то же время в ней было что-то обезоруживающее: удивительная мягкость, застенчивость и задушевность. Это был ребенок, которого никто не мог обидеть; наоборот, всякому хотелось сделать для нее что-нибудь приятное.

Женя первая нарушила молчание:

— Ребята, а в поезде интересней,