прозаиков, работающих в малой прозе, предпочитающей осмыслять человека не в жестких «итоговых», категориях; а «процессно» — в росте, борьбе, становлении. Притаившийся в себе герой Радева на глазах читателя начинает заинтересованно выглядывать, а то и вылезать из эгоистической скорлупки красивого, как он выражается, невмешательства, привлеченный заразительным примером своего коллеги и друга детства Матея Василева. Матей в своем призвании видит смысл и цель жизни, его дело нерасторжимо связано со всем миром его чувств. Он стремится быть справедливым к каждому и в то же время — принципиальным.

Повесть показывает Матея Василева и в действии (в поражениях и в победах), и отраженно: другие персонажи осмысляют его жизненную позицию, обсуждают ее, и обсуждения эти нередко переходят в острые дискуссии о нравственной активности и ответственности личности, о гуманности, о путях человеческого самоосуществления. Милчо Радев, пользующийся репутацией тонкого и глубокого аналитика, создал своего рода повесть-диспут, стягивающую воедино и философски осмысляющую главнейшие проблемы современной жизни, затронутые и другими авторами этого сборника.

Матей Василев — это «человек для всех». О деятельной нравственности, о необходимости таких людей хорошо сказал Даниил Гранин: «Сегодня доброта — современнейшее чувство. Культура доброты — это то, чего не хватает, чего не умеют и чему жаждут научиться».

Такие слова могли бы сказать все авторы нашего сборника. Для некоторых их героев человечность — это азбука нравственного поведения, для других — не всегда близкая, но ясно осознанная цель.

Н. Смирнова

Георгий Величков ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ВИНОГРАД

Георги Величков

ВМЕСТО ГРОЗДОБЕР

София, 1978

Перевод Е. ФАЛЬКОВИЧ

Редактор Р. ГРЕЦКАЯ

Медленно иду я по аллее, усыпанной мелким колючим гравием, — аллея кажется мне бесконечной, хотя на самом деле она совсем короткая. Я плетусь мучительно медленно, мне действительно хочется, чтобы аллея не кончалась и чтобы столкновение с Главными воротами произошло как можно позже.

Обе створки ворот, до середины обитые оцинкованной жестью, а сверху оплетенные в виде ромбов толстой проволокой, открываются вовнутрь с жалобным прерывистым скрипом и в праздничные дни рано утром пропускают наш фаэтон — старательно и любовно вымытый, начищенный до блеска, он гордо пружинит на своих французских рессорах. Рыжий Кольо размахивает кнутом, рядом с ним на козлах сидит мой отец, зажав меж колен двустволку, — их плечи сливаются в одну общую линию, которая ломается на ухабах и рытвинах. Сзади, на мягких продавленных сиденьях из вылинявшего мохнатого плюша, покачиваемся мы с мамой, а напротив нас сидит бледный лысый человечек, которого все называют Савичкой.

Как только мы стремительно выкатываем из арки ворот, увенчанных надписью: «Государственный виноградный питомник», и копыта Алчо и Дорчо начинают ритмично стучать по пыльному шоссе, Савичка затыкает пальцами уши, и любая наша попытка подмигнуть или улыбнуться не находит отклика в его остекленелых от страха глазах, устремленных в какую-то видимую только ему точку между нашими головами. Его страх передается и нам.

— Не пугайтесь, господин Савичка, — сочувственно говорит мама, уверенная, что он не слышит ее, она скорее жалеет себя, нежели его, плечи ее мелко дрожат, и она изо всех сил пытается унять эту дрожь.

Над тирольской шляпой отца, над тощим коричневатым перышком торчат стволы ружья, опирающегося ложем на козлы, затвор щелкает отчетливо и сухо, а мамины руки инстинктивно поднимаются вверх — закрыть уши — и опускаются, и в движении этом чувствуется беспомощность, мольба и надежда. Первые горячие лучики солнца отражаются на стволах, их пронзительный блеск слепит меня. С любопытством и тайным ужасом жду — вот поднимаются стволы, вот опаляет нас пламя выстрела, оглушает грохот, — и в беспредельной тишине, наступившей после этого, я как в тумане вижу страшную картину: обезумевшие кони, опрокинутый фаэтон, поломанные колеса, разорванный плюш… картину, которую мама много раз в каком-то трансе, рисовала отцу, умоляя его не ездить на охоту. Среди разрушений только я оставался целым и невредимым, существуя обособленно от всего — потому что не мог представить себе, что со мною нечто подобное может случиться.

Но отец никогда не стрелял.

Когда мы осторожно, будто везли что-то бьющееся, съезжали с шоссе и извилистая колея увлекала нас через ракитник берегом Тунджи, кружила по шелестящим листвою садам или бежала по склоненному ковылю Япа-холма, из-под конских копыт, из-за кустов, с веток одиноко стоящих деревьев взлетали дикие утки, куропатки, сизые голуби (все зависело от времени года), а то и заяц пробегал перед нами, смешно тряся задом. Отец нагибался — я видел его напряженную, острую спину, — двустволка легко поднималась, мушка пыталась поймать жертву, задержать, ее, но мгновения проходили, звуки увядали, теряли сочность, значительность и силу.

Раздавался окрик рыжего Кольо:

— Опять вы сплоховали, господин управляющий!

Он размахивал кнутом и, как дирижер, оставлял за собой целую симфонию шелеста и свиста, шума и стрекота, журчания и конского храпа.

Отец, бледный, потный, с искаженным лицом, оборачивался к нам и робко оправдывался:

— Меня подводит рефлекс. Нужно целиться быстрее…

Обычно мы «охотились» до обеда, и за это время отец несколько раз менял мотивы самооправданий, хотя хорошо знал, что мы не верили ни одному из них, и чувствовал, что после каждой неудачной попытки выстрелить крик рыжего Кольо звучал все яростнее; оправдания нужны были ему самому, и эти его оправдания заставляли нас быть настороже, нам все казалось, вот-вот прозвучит выстрел — и случится непоправимое.

Никогда я не мог сориентироваться среди множества дорог и дорожек — какая-то из них обязательно приводила нас на большой мост с перилами, а оттуда было рукой подать до трех постоялых дворов. Рыжий Кольо эффектно ставил фаэтон под навес, бросал лошадям только что накошенную траву и, держа обеими руками драгоценную отцовскую двустволку, поспешно удалялся, и мы знали — шаг его сменится бегом, как только он скроется из виду. Почти силой мы с мамой заставляли Савичку отнять руки от ушей, помогали ему встать на затекшие ноги, отводили в тенек одного из домов. Первые глотки ледяного пива булькали у него в горле, и он, вытирая, пену с губ, произносил ясно и звонко:

— Большой гром был, верно, Гошенька?

Я наклонялся над