сарай, где стоял ящик с разным мелким инструментом. Отыскала шило, кусок медной проволоки и сделала несколько стежков. От ремня пахло прогорклым буйволовым жиром, он весь потрескался, истерся, чуть что — опять порвется в другом месте, и она подумала, что если буйволица как-нибудь ночью дернет посильнее, то, конечно, отвяжется и наделает бед. Во дворе ничего особенного не росло, только вот если в люцерну заберется — будет худо. Двадцать соток приусадебного участка позади дома у них было засеяно люцерной.

Тана принесла в ведре немного воды, чтобы ополоснуть буйволице вымя. Вымя было уже маленькое, дряблое, раньше-то молоко лилось толстыми струями, ведро наполнялось до краев, пена, шипя, вздымалась, точно снежный сугроб, а теперь еле слышно постанывали две струйки.

Струйки постанывали, звякала цепь, буйволица беспокойно мотала головой и переступала с ноги на ногу, потому что ей было больно.

— Да погоди ты! — прикрикнула на нее Тана. — Потерпи немного.

Она всегда покрикивала на нее, как и на Тодора.

Когда она вернулась к печке, Тодор уже мылся под рукомойником. Она поставила ведро, по тропочке между бобовыми грядками прошла к колодцу, возле которого у нее было посажено немного чесноку, латука и перца.

Брынза, яйца да чеснок — обычный завтрак, но Тодор от чеснока отказался.

— Знаешь ведь, что мне в поезде ехать. А от меня чесноком разить будет. Нехорошо.

— Ешь, ешь! — сказала она. — Тебе небось не целоваться.

Пока он завтракал, она перемыла посуду и намешала корму цыплятам, которые, проснувшись, пищали в ящике, прикрытом проволочной сеткой.

— Ну, я поехал, — сказал Тодор, выполоскав у рукомойника рот.

С тех пор как он устроился на работу в городе, Тана приметила за ним это непрерывное мытье. И бриться стал через день, башмаки начищать по утрам на приступках. «Форсу городского ради», — говорила она с досадой.

— Ты для кого это так прихорашиваешься? — с язвительной улыбкой спрашивала она. — Ничего, полюбят и небритого…

Он отмалчивался, а она продолжала насмешничать, уверенная, что вряд ли еще кому приглянется этот тщедушный человечек с длинным лицом и желтыми кошачьими глазками.

— Сумку-то взял? — крикнула Тана ему вслед, хотя прекрасно видела у него под мышкой сложенную вдвое сумку, в которой он вечером привозил продукты из заводского магазина.

Он замедлил шаги и вместо ответа показал сумку. Готовый парусиновый пиджак мешком висел на его костлявых плечах, и вся его сутуловатая фигура вызывала у Таны жалость. Так было всегда. Еще в ту пору, когда он только заглядывался на нее, а ей и в голову не приходило, что она станет его женой, он вызывал у нее это чувство. Другим представлялся ей настоящий мужчина.

Тодор ушел. Вскоре она услыхала шум утреннего поезда и увидела на макушках деревьев первые солнечные лучи. Кастрюля с водой уже кипела на огне, Тана подоткнула фартук и прошлась по бобовым грядкам. Стручки молодые, душистые и сварятся быстро. Чтобы суп был повкуснее, она сорвала горсть алычи и тоже бросила в кастрюлю.

Теперь оставалось застелить постель, подмести, накормить кур и трех уток, плескавшихся во дворе в каменном корыте, отнести молоко в селькооп, на приемный пункт, и выгнать буйволицу на площадь, где цыганка Эмиша собирала свое небольшое стадо.

Пока она управилась со всеми этими делами, бобы сварились, а из репродуктора полились первые такты утренней гимнастики.

Тогда Тана налила себе миску супу и села поесть, потому что она-то свою гимнастику уже проделала.

*

У малыша были густые ресницы, курносый носишко и яркие, как у девочки, губы. «На меня похож», — думала Ганета, не решаясь разбудить его. Она стояла, наклонившись над ним, чувствуя его теплое дыхание, и смотрела, как пульсирует жилка у него на шее. Стояла и не шевелилась до тех пор, пока со двора не донеслись шаги свекрови.

— Вставай, Лецо… вставай! — громко сказала Ганета.

Старуха вошла в комнату. Она была вся скрючена от ревматизма и ходила, опираясь на палку, а в груди у нее вечно хрипело, точно она собирается рассмеяться, только до смеха никогда дело не доходило.

— Все еще спит? — спросила она. — С коих пор рассвело.

— Вставай, сынок! — опять позвала Ганета. — Опоздаешь, ребята смеяться над тобой будут.

Лецо с трудом приподнял веки, слипшиеся от сладкого сна. Невидящим взглядом посмотрел на нее и снова погрузился в сон.

— Может, не трогать его, а? — сказала Ганета. — Ты его потом отведешь…

— Нет, дочка, нет… — сказала свекровь. — Неслух он, убегает… Нешто мне за ним угнаться?

— До того сладко спит…

— Всю ночь спал, будет с него.

Наконец малыш поднялся, но, пока мать натягивала на него рубаху и штанишки, голова, еще тяжелая от сна, все падала на грудь. Он вышел за порог и сел на залитые солнцем ступеньки. Зевал, тер кулачонками глаза, но скоро его кликнули завтракать.

Лецо сел хлебать тюрю, а Ганета пошла в кладовку, сменила белье. Вот уже несколько дней в обед, когда солнце особенно припекало, женщины стали ходить на речку купаться, и, раздеваясь, она чувствовала на себе их взгляды. Она была моложе всех, с высокой грудью, упругими бедрами. И ей доставляло удовольствие первой скинуть с себя все и пойти к воде.

Она провела ладонью по гладкой коже бедра, погладила живот и подумала, что через несколько лет после родов ее тело снова стало по-девичьи гибким. Это подбодрило ее, придало уверенности, но, когда она снова натянула платье, еще хранившее тепло ее тела, ей опять стало тоскливо. Платье было из ситца, сшитое еще прошлым летом, с зеленоватыми узорами вроде петушиных перьев, но уже выцветшее от солнца и частых стирок. Какая красивая была расцветка, когда муж покупал ей эту материю. Знать бы, что это последнее платье, попросила б купить еще три метра… Теперь уж она не могла шить себе новые платья, приходилось считать каждую стотинку, пока не вернется муж. «Как-нибудь дотяну, — подбодряла себя Ганета. — Обойдусь без обновок. Потерплю…» И терпела. Лишь изредка, вот как этим утром, в самые радостные минуты вдруг начинало щемить сердце…

Свекровь и сынишка были во дворе, кормили утят. Ганета заранее намешала проса и рубленой крапивы, голодные птенцы толклись в корыте, старуха кричала «утя-утя-утя» и палкой отгоняла кур, которые подбирались к кормушке. Только одна курица беспрепятственно расхаживала возле утят — она три недели просидела в гнезде и высидела эти желтые пушистые комочки.

— Тут один обжора ужасный, — сказал мальчуган. — Я буду его звать Желторотый Разбойник.

Ганета как-то прочла сынишке сказку Каралийчева о маленьком утенке, и ему понравилось прозвище